Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков Страница 22

— Вы меня не узнали… Я — клоун. Вот, заработал свои копейки, домой несу. У меня у самого такой же, как Григорий Ильич, с характером, постарше, намного постарше. Я ведь к молодой ушёл, а с сыном не сложилось, не может мне простить. Кроме как «придурок» ничего от него не слышу. А я и есть «придурок», клоун, — кивнул на сумку, — ношу свои носы и шаровары по паркам, всё копейка…

Даша заплакала, то ли от жалости к детям, то ли к себе, то ли к этому несчастному пожилому человеку.

— У нас свадьба скоро! Получается, я своё счастье на несчастье детей строю. Они без папы страдают… А я чужая тётя, — всхлипнула.

Клоун гладил её руку своей сухонькой колючей ладошкой.

— Не плачь, девочка, успокойся. Здесь слезами не поможешь. Здесь надо…

— Что надо? — с готовностью спросила Даша.

— Надо… Решать. Честно. Я насчёт счастья…

— Если честно, меня давно по душе царапало, но думала, обойдётся, люди живут, а я почему не могу? Да, видно, не могу… — она грустно посмотрела в близорукие клоунские глаза. — Дедушка, дорогой, получается, свадьбы не будет?

— Решай, дочка. Вот сиди и не вставай со скамейки, пока не решишь. А я пошёл.

На прощанье клоун прижал Дашину голову к себе. От него пахло одеколоном. А ещё — колбасой. Наверное, проголодался и перекусил после представления.

Да нет же, она шутит. Неудачно, жестоко, но шутит. Что значит не будет свадьбы, когда она уже при дверях? Что вообще всё это значит? Илью не узнать. Даже Петрович, невозмутимый Петрович, поглядывал на него с опаской. Илья не сообщал ему свою сногсшибательную новость, но не тот Петрович человек, чтобы провести его на мякине.

— Илюш, командировочка у тебя намечается…

Уже почти сорвалось с языка: «Ты что, у меня же свадьба!», но вместо этого вздох, глубокий, горький, почти стон.

— Куда, Петрович?

— Край дальний, но мне послать больше некого.

— Не томи…

— Греция, гора Афон, слыхал?

Илья слыхал и очень удивился. Обычно такие командировки нарасхват, а тут послать ему некого.

— Мудришь, Петрович.

— Мудрю. А с тобой как прикажешь? Штаны-то ещё верёвочкой не подвязываешь? Совсем занемог от своей дури.

— Не начинай, прошу, и так тошно…

— А уж как мне тошно на тебя смотреть. К главному пошёл, упал в ноги, — отправь Коробейникова на Афон, видеть его кислую рожу не могу, отправь в счёт моего отпуска, он уедет, я отдохну.

Илья знал главного. Знал, что к нему ни на какой козе не подъедешь ни с чем личным. «Всё личное оставляйте за порогом своей квартиры», — его любимая присказка. Интересно, какой ценой выторговал Петрович Афон для Ильи? Сейчас, в разгар сезона, когда все в отпусках. У Ильи глаза защипало от благодарности шефу.

— Петрович, а у меня свадьбы не будет. Даша требует, чтобы я вернулся домой.

Петрович аж подпрыгнул от возмущения.

— Тьфу ты! Я ему про командировку, он мне про свадьбу. Не будет и не будет, была уже одна, распробовал. Хватит ныть! Бери себя в руки, замотал ты меня…

Илья встал. Подошёл к небольшому зеркалу, расчесал бороду, поправил воротник рубашки. Достал блокнот, ручку. Сел напротив Петровича.

— Диктуй.

— Что диктовать?

— Задание. Что делать надо на этом твоём Афоне?

— Ничего не надо делать. Поживи там недельку, походи по монастырям, погуляй. Сердце приведи в порядок, сердце… Ну если что особое увидишь, щёлкни, лишним не будет.

Петрович засмущался. Илья заметил. Умный мужик Петрович, редкий человек, разговоры разводить сам не любит и других слушать не станет, а ведь переживает за Илью. Самое лучшее придумал: Илье надо уехать, это всегда хорошо, Илья знал, но забыл всё начисто в своих сердечных передрягах. Он уедет ради Петровича. Хотя с трудом представляет, как оторвётся от Москвы, в которой Даша. Ради Петровича… А на Афоне он будет вести дневник, нет, он станет писать Даше письма, в которых всё ей растолкует, объяснит, разложит по полочкам. Он убедит её, найдёт самые верные слова, против которых не возразишь. Дети… Ради детей он должен вернуться. Но ради детей жить с нелюбимой женщиной? Это безнравственно, это, Даша, аморально. И я не сдамся. Ну и не будет свадьбы, тоже мне, потеря. Пошлые воздушные шары, выкуп, «горько» при всём честном народе. Без свадьбы обойдёмся. Потихоньку. Очень даже правильно — потихоньку, зачем нам с Дашей барабанный бой?

Илье полегчало от этих дум. Надежда опять расправила опущенные в отчаянье плечи. Ему захотелось обнять Петровича, да поостерегись, брат, пошлёт, как нечего делать. Поговорить бы с ним по душам. Да не любит он разговоров, отбреет, мало не покажется. Чай, что ли, ему заварить, или кофе…

— Петрович, кофе будешь?

— Работать буду, на пару с тобой.

Значит, без кофе.

— А скажи, Петрович, всего один вопрос и работать, работать. Почему ты именно на Афон решил меня командировать? Честно скажи.

— Честно и скажу. Там, Илюш, вот уже тысячу лет ни одной бабы не было, там такая экология, брат ты мой…

Заграничный паспорт оказался на старой квартире. Илье, хочешь не хочешь, надо встречаться с Викой. Детей тоже надо навестить, после той незадавшейся прогулки в Сокольниках он их ещё не видел.

Вика встретила спокойно. Предложила пообедать, Илья не отказался. Она нарезала хлеб, поставила перед ним тарелку с грибным супом, салат и ушла в детскую. Оттуда слёзы, крик — хотим к папе.

— Папа обедает. Потерпите.

Интересно, рассказали дети Вике про Дашу, про чужую тётю Дашу? Наверное, рассказали, у детей ведь без хитрости. Он ел суп и думал о том, как теперь выкручиваться. Гостей назвали много, Дашина мама пригласила даже свою двоюродную сестру из Запорожья. Ресторанчик подобрали славный, уютненький, всё в дереве, столы дубовые, официантки в расписных сарафанах. Да, Даша, устроила ты мне весёлую жизнь. Но я не собираюсь сдаваться. Ты ещё не знаешь об этом, но моя любовь ничего не стоит, если я вот так — лапки кверху. Хорошо придумал Петрович — уехать. Скоплю сил и в бой, покой нам только снится.

Славный супец. Мастерица Вика готовить. Сколько она раньше всего придумывала, например, чернослив, фаршированный грецким орехом. Это каждую черносливенку взять, в каждую орешек засунуть, да ещё сверху сметаной или сливками полить. Замучаешься. Как у неё терпения хватает?

— Вика, спасибо, суп классный.

— Грибы свежие, с детьми на Лосином острове собирали.

— Ранние, что ли?

— Ранние, Илья, ранние.

Потом он играл с детьми в войну, и из диванных подушек они строили землянку. Гриша — разведчик, Анечка — санитарка. Перевязывает почти «бездыханного, истекающего кровью» Илью.

— Потерпи, соколик…

— Ань, где ты слышала про соколика?

— По телеку. Там тётя тащила на себе солдатика, он стонал, а она: «Потерпи, соколик».

Как они выросли. Гриша в Илью, упрямый, настырный, Анечка, та в Вику — сердобольная, видишь как, соколик… Поймал себя на мысли — не хочется уходить. Но на часы поглядывает. Как давно он не видел спящих детей, раньше, как бы не уставал, всегда заходил перед сном в детскую, любовался: посапывают сладко, а ему, отцу, отрада сердечная. Его дети, его капитал, его будущее. А теперь — на часы смотрит.

— Пап, ты уходишь, у тебя командировка? — привычно спросил Гриша.

— Да, сынок.

— Я, когда вырасту, не буду в командировки ездить. Там плохо, там устают.

Помахал им с улицы. Прилипли к окну, смотрят вслед.

Его дети? Его капитал? Его будущее?

…А солнце! А жара! А синева не наша, российская, а понастырнее, пожирнее, что ли. Здесь всё — другое. Нет нашей деликатности и сдержанности, всё буйствует, всё заявляет о себе без ложной скромности, всё торжествует и славит жизнь в полный голос. Из самолёта вышел человек в светлом костюме, стройный, лёгкая походка, окладистая борода. Через плечо спортивная сумка, ручная кладь, багажа ждать не надо, а надо торопиться на такси, потому что до места хотелось бы добраться засветло. Человек ничем не выделяется из толпы пассажиров, обычный среднестатистический москвич. И зовут его обычно — Илья Андреевич Коробейников. И никто не знает, никто не догадывается, что этот человек не просто идёт-пружинит, он мысленно пишет письмо: «Здесь такая синева, Даша, я окунулся в неё, как в море, мы обязательно полетим с тобой в Салоники, когда всё переживём и будем, наконец, вместе».

— Мне в Уранополис, — Илья чётко выговаривает каждую букву, греческого он не знает, но таксист понял сразу, радостно закивал. Волосы-смоль, глаза-жуки, улыбка-рафинад.

— Сколько? — Илья помахал бумажником.

Таксист написал в блокнотике сумму и одарил сверкающей улыбкой.

— Брат, это же грабёж средь бела дня, — пробурчал Илья.

Таксист улыбается.

Вдруг над самым ухом завис вопрос:

— Вы случайно не в Уранополис?

Священник. Чёрный подрясник, скуфья, борода погуще, посолиднее будет, чем у Ильи, роста могучего, крепко сбитый. Рядом с ним простенькая толстушка в гипюровом белом шарфике. Мальчик-подросток.