Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина Страница 22

С содержательной стороны стихотворение оценивается авторами биографии Кузмина как эпигонское («отчетливо слышны отголоски Фета, Фофанова и Бальмонта»[332]), с чем в принципе нельзя не согласиться, мы еще вернемся к этому чуть позже. Нам же кажутся принципиальными и далеко идущими фонетические эксперименты Кузмина, что, даже при условии несовершенной поэтической формы и зависимости от названных образцов, делает его поэтические опыты нестандартными. В качестве дополнения к приведенному стихотворению процитируем отрывок из близкого по времени произведения крупной формы — музыкальной идиллии «Алексас» (песня нимфы Нанно с хором):

Из лилий длиннолистныхСплету я колыбель.С ленивой улыбкойЛежи, мой милый.Волны шумливые, шаловливые,Болтать не смейте!Легкий сон милогоЛелейте, лелейте…На лепестках склоненныхСлеза росы блестит,Сонные стеблиЛепечат сладко…С лаской любовнойПоникли, стихли,Полны луны лучейЛиловых, льстивых…[333]

В обоих текстах бросается в глаза звуковая аранжировка — игра с согласным «л». Возможно, ранние стихотворные опыты Кузмина и не заслуживали бы слишком пристального внимания, если бы мы не наблюдали схожей фонетической картины в его зрелом и особенно позднем творчестве, в котором можно обнаружить связь именно с «допоэтическим периодом» именно через звуковое «облачение» стихов. Ср., к примеру, самое начало поздней (1925, опубл. 1929) вещи Кузмина «Форель разбивает лед», считающейся безусловным шедевром:

Ручей стал лаком до льда,Зимнее небо учит,Леденцовые цепиЛомко брянчат,Как лютня[334].

Как и в стихотворении, близком к «Форели» по времени (1926):

Блеснула лаком ложка,И лакомка-лучокСквозь мерзлое окошкоСовсем-совсем немножкоОтведал алых щек…[335]

Здесь целый кузминский комплекс образов, сопряженных со звуком «л»: хрустальность (и связанные с ней качества стеклянности, прозрачности, хрупкости, ломкости, звонкости и т. п.); к этому ряду, со встроенными в него леденцами, добавляются еще лепетание, лакомство… Сознательное ли это тяготение, детское ли неосознанное стремление к нежности (если не зависимость от нее), но все подобные мысли приходят на ум даже при беглом сопоставлении с Кузминым поздним.

Можно было бы сказать, что некоторая перифрастичность высказывания, роднящая Кузмина с греческими эллинистическими и раннесредневековыми арабскими поэтами («стал лаком до льда» = заледенел, замерз; «отведал алых щек» = «солнце коснулось щек своим лучом» и т. д.), своим истоком также имеет прежде всего звуковой образ, в котором звук «л» выступает неким «эмбрионом» дальнейших смыслов.

Конечно, есть свои резоны для того, чтобы считать это стихотворение 1897 года, уже четыре раза приведенное в биографии Кузмина, его первым оригинальным поэтическим опытом (поскольку, как заявлено самим автором, оно не писалось «в расчете на музыку»), и все же оно ничем не выбивается из ряда стихотворений, написанных именно с этой целью — стать основой для вокального произведения (как пишет и сам Кузмин: «хотя оно очень годится для таковой, мне кажется»), А если так, то список музыкальных сочинений Кузмина дает нам образчики и более ранних произведений. Исходя из этого списка, первым поэтическим опытом Кузмина следует, вероятно, считать его стихотворение «Лебединый замок», написанное и положенное на музыку в мае 1893 года[336]. Нигде в известных нам публикациях это стихотворение не отмечается Кузминым специально как первый поэтический опыт (возможно, из-за его незначительности), однако, зная природу возникновения его первоначальных поэтических текстов и имея под рукой такое подспорье, как рассматриваемый Список, можно почти с полной уверенностью утверждать, что это так. Вообще говоря, мы несколько погрешили против истины, заявив, что дневник Кузмина — единственный ценный источник его биографии. Обширная переписка с Г. В. Чичериным, гимназическим другом Кузмина, охватывающая период с середины 1890-го по 1900-е годы, во многом заменяет дневник и по подробности описываемых событий, и по интимности признаний (в данном случае не самому себе, а ближайшему другу)[337]. Письма Чичерину, как отмечалось не раз, — ценнейший документ, позволяющий судить о личности и творчестве будущего поэта, его музыкальных сочинениях, литературных интересах, вкусах и пристрастиях. Приведем любопытный отрывок из письма от 21 мая 1893 года, посланного Чичерину в Петербург из Сестрорецка, где Кузмин проводил время со своей семьей.

Я прочел Ибсена. Сначала он мне казался тяжеловатым, но теперь я в восторге. Отчасти он мне напоминает Вагнера: что-то сильное, мрачное, до крайности нервное и экзальтированное. Но иногда он все-таки стар и тяжел. Сегодня чудное утро, я бродил по морю и набросал оркестровку «Лебединого замка». Ты знаешь, море (и вообще природа) так несравненно красивее утром и вечером, чем днем. Вероятно — косые лучи; в полдень и вообще днем как-то все или буднично или (когда очень жарко) мертвенно или глупо. А вечером так истерично и романтично! Утром — так свежо, празднично, prachtvoll[338]. Не правда ли?[339]

Сложно сказать, об этом ли нотном тексте пишет Кузмин, но в его фонде в Публичной библиотеке сохранилась нотная тетрадь с набросками произведений этого времени[340]. Здесь мы встречаем вокальные миниатюры на тексты Пушкина, Лермонтова, В. Гюго, А. де Мюссе и других авторов (на русском и французском языках), сочиненные в период с весны 1893 по апрель 1895 года[341]. Среди этих пьес присутствует вокальная миниатюра без названия (первая строчка «По синему озеру лебедь плывет…») для тенора с фортепиано (c-moll, s, Andante con moto) и с наметками оркестровки (о которой как раз говорится в приведенном письме).

Вот это стихотворение (разбивка на строки наша[342]):

         <«Лебединый замок»>

По синему озеру лебедь плывет.Заря догорает,Лучи потухают,И смотрится замок в зеркало вод.

Лебедь так грустно на небо глядит,Лучи золотятся,На тучах дробятся,У старого замка сумрачный вид.

Лебедь предсмертную песню поет,Вечер свежеет,Тучи темнеют,Замок таинственный полночи ждет.

Синее озеро волны катит[343],Утро восходит,Солнце выводит,Замок уж в зеркало вод не глядит[344].

В списке сочинений это стихотворение помечено первым среди прочих, что дает некоторую надежду на то, что наша догадка небезосновательна. К сожалению, нам неизвестны какие-либо упоминания этого стихотворения (кроме как в переписке с Чичериным). Однако, возможно, Кузмин не был совсем равнодушен к своему первому поэтическому опусу. Во всяком случае, автограф (?) этого стихотворения сохранялся Кузминым. В 1925 году оно отмечено в составе библиофильской коллекции С. А. Мухина в качестве приложения к первому поэтическому сборнику Кузмина «Сети» (с сопроводительной аннотацией: «К экземпляру приложено неизданное юношеское стихотворение Кузмина „Лебединый Замок“, дат.<ированное> „5 мая 1893“»)[345].

Понятно, что попытка определения генезиса этого юношеского опуса увела бы нас в практически необъятные дебри романтической «лебединости» (а от XIX века — вглубь Средневековья). Но если искать какой-то конкретный исток (вне «подтекстов» и «контекстов»), то в качестве вполне реального, но, вероятно, одновременно и совершенно безотчетного, неосознаваемого образца может выступить в нашем случае стихотворение из сказки «Мила и Нолли», опубликованное в сверхпопулярном сборнике «Сказки Кота-Мурлыки». В русской литературе, предназначенной для детей, эта книга по своим переизданиям может считаться своего рода рекордсменом — Кот-Мурлыка вошел в сознание едва ли не четырех поколений детей (первое издание вышло в 1872 году, последнее, 10-е, — в 1923-м). В «Миле и Нолли» Вагнера стихотворение о лебеде фигурирует несколько раз, в том числе и в виде фрагментов (первой строки), и два раза целиком (с несколькими изменениями). Приводим текст таким, каким он возникает в самом начале этой маленькой повести.

По синему озеру Лебедь плывет,Лебедь, мой Лебедь, серебряный Лебедь,И звонко он чудную песню поет.Он песню поет о свободе святой,Поет о далеких родимых водах,Поет о блестящих и ясных звездах.А воды и рощи полны тишиной,И светлая зорька горит над водой[346].

Конечно, здесь налицо только совпадение первой строки (правда, совершенно точное). Если же улавливать подобия, то они вызваны, скорее, архетипичностью образа: лебедь, гладь озера, рассвет-закат, отсутствие человека (одиночество). Ряд этот можно продолжать. Нам же представляется очевидным, что общее романтическое настроение юного Кузмина, совершавшего в течение некоторого времени одинокие прогулки по пустынному берегу Финского залива, его мысли о музыке и занятия музыкой (в музыкальной литературе мы наблюдаем немало лебедей — от «Лоэнгрина» до Сен-Санса) совместились с детскими воспоминаниями о несколько сентиментальных сказках Кота-Мурлыки. Говоря немного высоким слогом, в этом, казалось бы, незначительном творческом эпизоде — раннем стихотворении Кузмина — Рихард Вагнер подает руку русскому писателю Николаю Вагнеру. Биограф же Кузмина («бледный писец, библиотечный затворник») получает еще один важный документ, проливающий свет на раннее творчество одного из крупнейших русских поэтов XX века.