Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней Страница 23

Это <…> было раненное в самом начале жизни сердце <ср. понятие травмы. — И.С.>, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь <…> То, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда <в начале писательской карьеры Некрасова и Достоевского. — И.С.> предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни <…>, то <…> лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали <…> с мученицей-матерью, с существом, столь любившим его <…> Ни одна потом привязанность в жизни его не могла бы так же, как эта, повлиять и властительно подействовать на его волю и на иные темные неудержимые влечения его духа <ср. «бессознательное» у Фрейда. — И.С.>, преследовавшие его всю жизнь[116] <подчеркнуто автором. — И.С.>.

Конфликт с отцом повлек за собой у Некрасова, в интерпретации Достоевского, демоническую страсть к самоутверждению и самосозиданию:

Миллион — вот демон Некрасова! <…> Это был демон гордости, жажды самообеспечения <…> Этот демон присосался к сердцу ребенка, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца <…> Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого.[117]

2.2.1.3. В анархистской философии, окончательно оформившейся как раз во времена реализма, антропологической константой оказывается способность человека к бунту против любого авторитета, начиная с власти природы над нами (так — у Бакунина в трактате «Бог и государство»[118] (1871)). Эдипальное восстание ребенка против родителей преобразуется анархизмом в отрицание социальной и транссоциальной власти — государства, религии и пр. Собственность — всегда чужое достояние с точки зрения того, для кого человек не имеет иной власти, кроме как над самим собой. Бакунин вполне разделял сенсационную в свои дни мысль Прудона о том, что собственность есть кража[119]. Эдипальная антигосударственность Кропоткина основывалась — иначе, чем у Бакунина, — на уверенности в том, что антропологическим императивом является «взаимопомощь» — противоположность взаимоподавления[120]. Особенно невыносимой для революционеров реалистической эпохи была власть семьи над обществом. П. Г. Заичневский заявил в прокламации «Молодая Россия»:

Как очистительная жертва сложит головы весь дом Романовых[121].

Семья — прообраз власти; она должна прекратить существование («Крейцерова соната» Толстого). Революционеру-«всечеловеку» власть ведома лишь как переходная ступень к безвластию (Марксова «диктатура пролетариата»). Камнем преткновения в споре анархистов и марксистов, похоронившем Интернационал, было толкование детской атаки на позиции родителей. В чем она результируется? В том, что дети становятся аналогичными взрослым в праве на власть (марксизм)? Или в том, что старшие делаются похожими на безвластных младших (анархизм)?

2.2.1.4. Эдипов комплекс, как мы писали, наводит ребенка — по достижении всей своей полноты — на предположение, что место любого человека открыто, дабы быть занятым другими людьми. Философски генерализованная, эта мысль обернулась в позднереалистических умственных построениях Вл. Соловьева верой в то, что человечеству предстоит переродиться, «создать вселенский духовный организм» («Общий смысл искусства»). Истинная позиция человека как такового иная, чем та, что ему дана:

…идеальное бытие требует <…> чтобы все частные элементы находили себя друг в друге и в целом, каждое полагало себя в другом и другое в себе <…> Бог — всё во всех.[122]

Разница между соловьевской философией и сравнимым с ней антропологическим эволюционизмом Ницше близка в своем основании к той, которая была констатирована в приложении к марксизму и анархизму. Человечество пытается, по Вл. Соловьеву, сравняться с тем, что имеет власть над ним, — с идеальным, высшим и т. п. «Сверхчеловек» Ницше обесправливает высшие ценности, провозглашает смерть Бога[123]. Мыслители-реалисты готовы были даже признать ничтожность их труда в надежде, что когда-нибудь объявится синтетический человек, который сплавит воедино все их частные наблюдения и выводы; Н. К. Михайловский пророчествовал в статье «Вперемежку (фантазия, действительность, воспоминания, предсказания)»:

Придут другие маленькие люди и расскажут так же откровенно и также без претензий, как я, всё, что они пережили и видели. А потом придет большой человек <…> подберет все наши мелочи, сгруппирует их, осветит и такую поразительную красоту вам предъявит, что вы ахнете.[124]

Эдипов комплекс проявлялся в философии второй половины XIX в. и в «позитивной», и в «негативной» версиях. Последняя определила собой утопию Н. Ф. Федорова. В непосредственно данном мире Н. Ф. Федоров видит царство «позитивной» эдипальности: сыновья здесь «вытесняют» отцов, губят их своим рождением. Культура обязана посвятить себя «воскрешению отцов». Федоровская «Философия общего дела» с ее отцелюбием вменяет сыновьям материнскую функцию: именно они, а не мать должны зачинать жизнь. Поглощенные исключительно решением (ре)генеративной задачи, сыновья становятся volens-nolens соперниками матерей.

2.2.2.1. Распознавание эдипальной сущности реализма на материале его литературного творчества — сравнительно легкий труд для исследователей. Реалистический нарратив знакомит читателей с самыми разными формами поведения, сохраняющего в себе след инфантильной эдипальности.

Здесь следует в первую очередь отметить расплодившиеся во второй половине XIX в. истории о молодых людях, Вмешивающихся третьими в семейные отношения. Таков, например, Бельтов в герценовском романе «Кто виноват?», разрушающий брак Круциферских. Действиям Бельтова предшествует намерение Глафиры Львовны Негровой соблазнить юного доктора Круциферского, который ухаживает за ее воспитанницей и своей будущей женйй Любонькой. Дилемма Круциферского состоит, следовательно, в том, быть ли ему агенсом эдипальности (соперником мужа в отношении к Негровой) или жертвой эдипальных притязаний Бельтова. Другого выбора у человека в эдипальном мире герценовского романа нет.

Толстой, хотя и обиняком, но со всей недвусмысленностью возвел в «Анне Карениной» стремление молодого персонажа связать себя с замужней женщиной к детскому инцестуозному желанию. Анна для Вронского — заместительница его матери. Он знакомится с первой, поджидая на вокзале вторую. Анна, со своей стороны, метафоризирует у Толстого материнскую инцестуозность, покидая ради Вронского и мужа, и сына, т. е. уравнивая любовника с мужем-сыном.

К концу реалистического периода история молодого разрушителя семьи преподносится в литературных текстах как прошлое, не допускающее воссоздания. Герой апухтинского «Дневника Павлика Дольского» вспоминает, Старея, о своем юношеском увлечении Еленой Павловной, которое стоило жизни ее мужу. Продолжение ветреного поведения в зрелом возрасте ввергает Павлика Дольского в тяжелую болезнь.

Реалистическая эдипальная фантазия выражала себя также в текстах о мужчинах, вступающих в брак, чтобы освободить женщин от семейного гнета (Лопухов и Вера Павловна в романе Чернышевского «Что делать?»[125]); о посредниках в матримониальных делах, влюбляющихся в героинь, которых они сватают другим (Штольц у Гончарова знакомит Обломова с Ольгой Сергеевной, дабы вывести приятеля из духовной спячки, но затем сам женится на ней); о супружеских связях неравных по возрасту партнеров (Николай Петрович и Фенечка в «Отцах и детях» Тургенева; знаменательно, что в «Скучной истории» Чехова, подведшего черту под литературой второй половины XIX в., тайная близость старого профессора и его воспитанницы платонична и завершается разлукой). Особый случай распространенного в реалистическом повествовании интереса к половой связи между старшими и младшими — мотив изнасилования малолетних у Достоевского[126]: архипреступления в эдипальной перспективе (ср. сказанное выше о педерастии Лаия).

За пределами сексуальной тематики Эдипов комплекс авторов-реалистов отображался, в частности, в идеализации бездеятельного квазиотца (Кутузов в «Войне и мире»), в мотивах: самовоспитания (Рахметов у Чернышевского); культурогенности, проступающей в, казалось бы, отприродных существах (очерки и рассказы вроде «Певцов» Тургенева; ср. еще животный эпос реалистической эпохи); приближения смерти, открывающей индивиду глаза на его неотличимость от прочих людей (толстовская «Смерть Ивана Ильича»[127]); непрофессионального творчества, подобного непризнаваемой (взрослыми) детской эдипальной креативности (таков, скажем, сочинитель «поэмы» о «Великом инквизиторе» в «Братьях Карамазовых» или развлекающийся живописью герой гончаровского «Обрыва»), и т. д.