Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев Страница 28

— Всего два слова: «Смотри — Аракчеевщина».

— Что ж, давайте выполним это указание.

Перелистнув страницу, Холмс прочел:

— «Аракчеевщина — политика крайней реакции, полицейского деспотизма, проводившаяся А. А. Аракчеевым. Палочная дисциплина и муштра в армии, жестокое подавление общественного недовольства».

— Да-а, — протянул Уотсон. — Видно, не зря имя человека стало нарицательным. Так вы, стало быть, предполагаете, что Пушкин уже тогда понимал, какая это была зловещая фигура?

— Предполагаю? — удивился Холмс. — Нет, Уотсон. Это слово тут неуместно. Я не предполагаю. Я это знаю точно.

— Откуда?!

— Ну, во-первых, из довольно знаменитой пушкинской эпиграммы, которую вам, Уотсон, тоже не мешало бы знать.

И прочел на память:

«Всей России притеснитель,Губернаторов мучительИ Совета он учитель,А царю он — друг и брат.Полон злобы, полон мести,Без ума, без чувств, без чести,Кто ж он, преданный без лести?Просто фрунтовой солдат!»

— Крепко сказано, — покачал головой Уотсон.

— В особенности, если представить себе, как это звучало на фоне официального, восторженного верноподданного сюсюканья, которое только что продемонстрировала нам Анна Павловна Шерер. А ведь эта эпиграмма не единственная.

— Ну да?

— Была еще одна. Более краткая, но не менее выразительная.

Холмс продекламировал — медленно, со вкусом:

«В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон:Кинжала Зандова везде достоин он».

— Что это значит — «кинжала Зандова»? — не понял Уотсон.

— Занд — это немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя Коцебу, — объяснил Холмс. — Это убийство в пушкинские времена было символом революционного патриотизма. Сказав об Аракчееве, что он достоин «Зандова кинжала», Пушкин, как вы сами понимаете, весьма сурово оценил деятельность этого царского сатрапа.

— Да, — согласился Уотсон. — Пожалуй, одной этой строки довольно, чтобы понять, как Пушкин относился к Аракчееву.

— Так что, как видите, мой милый Уотсон, в нашем распоряжении вполне достаточно материала, чтобы представить себе, какими красками мог быть написан портрет Аракчеева в пропущенной главе «Евгения Онегина».

— Вот именно, Холмс! Мог быть написан, — саркастически заметил Уотсон, сделав особое ударение на словах «мог быть». — Не забывайте, друг мой, что все это не более, чем гипотеза. Весьма интересная, не спорю, в какой-то мере даже убедительная. Но всего лишь гипотеза!

Холмс был сильно задет этой репликой друга.

— По-моему, мы с вами достаточно давно знакомы, Уотсон, — оскорбленно заметил он. — Кому как не вам знать, что гипотезы Шерлока Холмса всегда подтверждаются неопровержимыми уликами.

— У вас есть доказательства?

— Только одно. Но зато не вызывающее ни малейших сомнений. Спустя век после смерти Пушкина в одном из архивов было найдено письмо Катенина. Да, да, того самого Павла Алексеевича Катенина, который, как вы уже знаете, считал, что главу о путешествии Онегина ни в коем случае исключать нельзя. Так вот, в письме к Павлу Васильевичу Анненкову, первому биографу Пушкина, Катенин…

— Простите, — не выдержал Уотсон. — Это письмо доступно? С ним можно ознакомиться?

— Вполне, — сказал Холмс.

Щелкнув замком, он откинул крышку бюро и, достав оттуда весьма ветхую, стершуюся на сгибах, пожелтевшую бумагу, протянул ее Уотсону.

— Вот. Можете убедиться, что Шерлок Холмс слов на ветер не бросает.

Осторожно развернув драгоценный манускрипт, Уотсон прочел:

— «Об этой главе „Онегина“ слышал я от покойного Александра Сергеевича в 1832 году, что сверх Нижегородской ярмарки и Одесской пристани Евгений видел военные поселения, заведенные графом Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудневшую».

— Понимаете, Уотсон, — подвел итог Холмс, — глава как некое художественное целое уже не существовала. А те отрывки из нее, которые можно было сохранить, Пушкин решил напечатать в виде приложения к роману.

— А что стало с другими отрывками? — поинтересовался Уотсон. — Теми, которые он изъял? Неужели они пропали?

— Трудно сказать, — покачал головой Холмс. — Может быть, Пушкин их уничтожил. А может быть, зашифровал, как известные строки десятой главы «Онегина», которые были расшифрованы в 1910 году, то есть семьдесят три года спустя после гибели поэта.

— О чем это вы, Холмс? Какие зашифрованные строки? Какая десятая глава? Значит, первоначально у Пушкина было задумано даже не девять глав, а целых десять?

— Известно, что у Пушкина было намерение продолжать роман. И это свое намерение он осуществил, начав работать над десятой главой. Однако эта десятая глава касалась таких событий, что о публикации ее не могло быть и речи. Даже просто хранить ее — и то было небезопасно. В бумагах Пушкина сохранилась запись, относящаяся к 1830 году: «19 сентября сожжена десятая песнь».

— Какой ужас!

— Но, как выяснилось впоследствии, Пушкин сжег только часть главы, написанную к тому времени. И прежде, чем сжечь, он ее зашифровал.

— Об остальном я догадываюсь, Холмс! Вы разгадали этот шифр, так же как некогда разгадали таинственный шифр пляшущих человечков…

— Полно, Уотсон! Вы мне льстите. Зашифрованные пушкинские строки расшифровал человек, обладавший специальными познаниями, которыми я, увы, не обладаю. Это был известный историк русской литературы Петр Осипович Морозов. Ему действительно удалось найти ключ к прочтению зашифрованной Пушкиным десятой главы.

— И эта утраченная глава теперь доступна каждому?

— Ну, если не вся глава, так, во всяком случае, отрывки из нее.

— Умоляю вас, Холмс! Прочтите мне хоть один из этих отрывков! Я просто умираю от любопытства, так мне интересно узнать, что это за строки, которые даже хранить было опасно!

— Извольте, — пожал плечами Холмс и прочел, не заглядывая в книгу:

«Властитель слабый и лукавый,Плешивый щеголь, враг труда,Нечаянно пригретый славой,Над нами царствовал тогда…»

— Неужели это о самом…

— Вы угадали. Это об императоре Александре I. Но эти строки даже еще не самые взрывоопасные. Вот послушайте дальше:

«Витийством резким знамениты,Сбирались члены сей семьиУ беспокойного Никиты,У осторожного Ильи…Друг Марса, Вакха и Венеры,Тут Лунин дерзко предлагалСвои решительные мерыИ вдохновенно бормотал,Читал свои ноэли Пушкин,Меланхолический Якушкин,Казалось, молча обнажалЦареубийственный кинжал…»

— Опять кинжал! — воскликнул Уотсон. — Как видно, это у него была навязчивая идея!

— Не у него одного. В той компании, о которой рассказывается в этих стихах, разговоры о цареубийстве, тираноубийстве, как они это называли, велись постоянно.

— А что это была за компания? Кто они, все эти люди, о которых упоминает здесь Пушкин?

— Будущие декабристы. Прямые участники восстания 14 декабря 1825 года.

— Позвольте! — изумился Уотсон. — И в эту компанию Пушкин собирался ввести своего Онегина?

— А что вас тут удивляет?

— Этого пустельгу он собирался свести с самыми замечательными людьми своего времени?

— Напрасно, Уотсон, вы так пренебрежительно отзываетесь об Онегине. Он человек в своем роде замечательный. Во всяком случае, он далеко не так пуст и не так прост, как это может показаться с первого взгляда.

— Вас послушать, Холмс, так даже Молчалин, и тот не так прост. Помнится, недавно вы утверждали нечто подобное.

— Да, утверждал. И продолжаю утверждать. Молчалин тоже далеко не так прост и не так однозначен, как это вам кажется. И, я надеюсь, вам скоро представится случай в этом убедиться.

Путешествие девятое,

В котором Жюльен Сорель защищает Молчалина

— Вы слышите, Холмс? — встревоженно спросил Уотсон. — Стучит!

— Ну да, — невозмутимо отозвался Холмс. — Разве вы забыли, что наша машина теперь снабжена телетайпом. Кто-то нас вызывает.

— Интересно, кому это мы вдруг так срочно понадобились?

— Сейчас узнаем.

Подойдя к телетайпу, Холмс взял выходящую из него ленту и поднес к глазам.

— «Повестка», — медленно прочел он. — «По получении сего вам предлагается незамедлительно явиться на чрезвычайное заседание Суда Чести Страны Литературных Героев. Слушается дело о клевете. Алексей Молчалин против Александра Чацкого».