Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго» Страница 3

Единой гносеологии, как явствует из наших соображений, нет. Познание множественно. Оно распадается на разные представления о мире, вызываемые к жизни тем, что у нас в запасе есть сравнительно большой набор логических операций. Интерес к таинственному не приходится под предложенным углом зрения абсолютизировать. Однако-для литературоведения он оказывается решающим. Он здесь в высокой степени уместен (хотя, разумеется, и не только здесь), более, чем просто конструктивен, — онтологичен.

Таинственное, неизвестное-в-себе и иллюзорное обычно смешиваются в исследованиях по философии и по логике текста. Так, одно из определений «непостижимого» (т. е. неизвестного-в-себе), предложенное в апофатической философии С. Л. Франка, имеет в виду на самом деле таинственное. По формулировке С. Л. Франка, «непостижимое» может, «являясь нам как опытная реальность, быть по своему содержанию от нас „скрытым“»[14]. Ж. Делез провел (в книге, ставшей одним из начальных шагов в развитии постмодернистской философии) черту между двумя познавательными постулатами: «seul се qui se ressemble differe» vs. «seules les différences se ressemblent» — и сделал первый из них ответственным за возникновение мира «копий», а следствием второго счел порождение «фантазмов»[15]. Однако если мы стремимся свести различие к сходству, выбирая второй из путей, которые наметил Ж. Делез, то мы маскируем различие и тем самым создаем тайну, а не «фантазм», не видимость, не симулякр[16].

Таинственное таинственно не только потому, что оно отгорожено от нас в своей овнутренности. Подобрать к нему ключи трудно еще и по той причине, что ему рядоположены категории, которые как бы претендуют на место таинственного, не имея на это права.

Из того, что сущность таинственного в исключительности, становится ясным, почему любой социальный процесс, создающий резко выделенные из общества группы, будь то правящая верхушка, религиозная секта, жреческая каста, преступное объединение, союз политических заговорщиков, научная элита, сопровождается выработкой в рамках этих коллективов эзотерических языков и ритуалов, далеко не всегда диктуемых практическими нуждами[17]. Посвящение в тайны (первобытного коллектива) совершается по ходу обряда инициации, символизирующего смерть (исключение из жизни) молодого человека, подвергаемого (вовсе не символическому) ритуальному насилию.

Соответственно: в сфере физического существования человека утаиванию подлежит то, что исключается из тела (например, испражнения, выделения во время менструации), из границ жизни (захоронение трупов), или то, что обнаруживает взаимоисключенность мужчины и женщины (укрывание половых органов). В своей (упомянутой выше) статье о таинственном Ж. Деррида напрасно идентифицировал криптогенное и мертвое. Таинственен не один Танатос, но и Эрос. Криптогенна, говоря шире, не фактическая действительность. Она просто есть. Таинственность придает ей логика (которую Ж. Деррида хочет преодолеть), некая направленность оперирующего ума на мир, для которой ценна любая вещь, лишь бы она ей (направленности) отвечала. Первобытное табу может затрагивать любую сферу человеческой жизнедеятельности, потому что человек и отприроден, и выпадает из естественного.

В религиозной практике, если брать христианство, таинствами считаются действия по пересечению границы — моменты, когда человек совмещает в себе еще-непринадлежность и уже-принадлежность: к церкви (крещение), к семье (вступление в брак), к Богу (евхаристия), к прощенным (покаяние) и пр. Карнавальная маскировка индивидов приурочена к таким исключительным периодам, когда данное время еще не перешло в новое, хотя новое уже и вступает в свои права, в частности к концу зимнего сезона.

Сакральное не сводимо к таинственному, но таинственное — ядро сакрального. Сакральное может быть и гиперсакральным (в апофатике, в речи о недосягаемом речью — даже знаком, замещающим собой все), и гипосакральным, разжалованным в иллюзорное. Собственно сакральное таинственно. Освященность скрытого, внутреннего объясняется его защищенностью. Свято то, что сопротивляется приходу извне. Центрированность сакрального[18] — лишь одна из форм его невыданности вовне. Сакральное дефензивно. Будучи защищенным, сакральное-таинственное-исключительное обладает свойством постоянности[19], которое не гарантировано тому, что овнешнено (что мы имеем сообща с другим, чем мы, что, стало быть, изменяемо). Таинственное будущностно, на что обратил внимание проницательный Шеллинг[20]. Гипосакрализация имеет дело с прошлым. Гиперсакрализация не ведает времени и тем самым делает себя исторически недостоверной. Настоящее само по себе профан но.

О том, что сакрализации подлежит и извергнутое из тела, вообще: ненужное («гетерогенное»), писал Ж. Батай[21]. Нам важно подчеркнуть здесь, что таинственность не отрывна от самосознания, авторефлексии. Самосознание находит в субъектном объектное, исключающее субъектное. Сакральному в том, что нас окружает, предстоит «я», познакомившееся с «не-я», смотря в себя. Отбросы тела сакрализует тот, кто в самом себе различает объект[22]. Как утверждалось, разные познавательные стратегии логически равноправны. Но к ним можно подходить и генетически. В этом освещении тяга к таинственному, коренящаяся там, где начинается субъектное, в авторефлексии, первична и тем самым противостоит всем прочим гносеологическим позициям[23]. Подлинно собственное имя индивида — то, под каковым он скрывается, его так называемый псевдоним — тот единственный личный знак, который субъект присваивает себе сам, а не получает извне (от родителей или от друзей, наделяющих его прозвищем, и т. п.).

Согласно античным воззрениям, литература есть царство иллюзорного, подражание обступающему нас миру. Как внутренне пустая, она способна (в форме трагедии) очищать нас, — таковым может быть одно из (многих) пониманий аристотелевского катарсиса[24]. Дискурсы, властвуя над фактами, плохо уживаются друг с другом, вступают в междоусобную борьбу за власть. Отношения между искусством и его теорией менее всего гармоничны. Эстетике хотелось бы скомпрометировать эстетическое в качестве симулякра (и посредством этого самой стать самоценной).

Постмодернизм подходит к литературе прежде всего апофатически. Он охотно рассуждает о том, что ему нечего сказать о литературе. Для постмодернизма стали неопределяемыми автор литературного труда (см. уже цитированное сочинение М. Фуко[25]) и литература как таковая (теории литературы обречены на провал, — внушал нам еще недавно П. де Ман[26]). Чрезвычайно значимы для постмодернизма разные виды умолкания литературы, приостановки художественного говорения[27].

Литература работает и с иллюзорным, и с неизвестным-в-себе. В первую очередь, однако, ее существование вытекает из нашей способности к авторефлексии, к созданию тайн. Если художественное творчество и миметично, то оно воспроизводит акт самосознания[28]. В литературе субъект (если угодно: автор) предстает как собственное другое, как «я»-объект. Продолжая авторефлексию самым коротким путем, литература творит мир, исключенный из мира (изображает то, что как будто похоже на факт, и все же не равно ему, или то, что не скрывает своей вымышленности, и тем не менее являет собой не только Dichtung, но и Wahrheit)[29]. Авторы литературных произведений причисляются к лику святых, вопреки их мирским слабостям, на которых новые агиографы так любят настаивать (грешен, дескать, а все свят). Как и все, несушее в себе тайну, эстетическое может быть сакрализовано (и — соответственно — профанировано).

Итак, литература загадывает нам загадки. Это ее общее свойство. Однако она бывает более и менее таинственной. Когда она утрирует это, конститутивное для нее, свойство, оно делается жанрообразующим. Тогда оно специфицирует семейства художественных текстов, отличает их от иных семейств, которые имеют кроме гносеологической установки и еще какую-то, допустим, утилитарную и т. п. В дальнейшем в этой главе мы будем говорить как раз о литературе, удваивающей литературность, о литературе, сконцентрированной на таинственном. Литература всегда таинственна-в-себе. Иногда она выступает в сознании своей таинственности. Пожалуй, всякий художественный жанр и есть сознание литературой одного из многих ее качеств, которые имманентны ей, наряду с таинственностью.

2. Риторика тайны

Литературное произведение может быть тайной как текст, криптосемиотичным, либо обсуждать тайны бытия. Рассмотрим вначале первый из этих двух случаев. Тайная знаковость распадается, в свою очередь, на два подтипа, один из которых порождается синтагматическим путем, а другой — парадигматическим.