Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1995 год Страница 33

Прошло тридцать шесть часов с момента отплытия субмарины и двадцать четыре — со времени исчезновения последнего самолета-разведчика, несколько раз облетевшего остров в тщетных поисках признаков жизни. Они вышли в море с заходом солнца при небольшом волнении и сильном, дувшем с севера, муссоне. Всю ночь и почти весь следующий день они шли с попутным ветром, и небо по-прежнему оставалось пустынным, а единственным судном, увиденным за это время, было прахоэ, маячившее далеко на востоке. Вечером, когда восточная оконечность острова Банка показалась на золотисто-багряном западном горизонте, они заметили поднявшуюся, не более чем в двух милях от них, на поверхность подводную лодку, почти тут же двинувшуюся на север. Возможно, она засекла их, возможно, нет — шлюпка могла легко слиться с морем и небом, потемневшими на востоке, да и Николсон тут же спустил бросавшиеся в глаза оранжевые паруса. Так или иначе, подлодка не выказала никаких признаков подозрительности и скрылась из вида еще до захода солнца.

Той ночью они миновали Мэклсфилдский пролив. Это было самой трудной и опасной частью плавания, и спади или поменяй направление ветер, их надежды безвозвратно бы рухнули, ибо шлюпка поутру оказалась бы в ясной видимости с суши. Но муссон неуклонно продолжал дуть с севера, и после полуночи они оставили позади Лиат, проплывший мимо по левому борту, и задолго до восхода солнца заметили впереди остров Лепар. Наступил полдень того дня, когда удача отвернулась от них.

Ветер утих полностью, и весь день напролет они лежали заштиленные всего в двадцати пяти милях от Лепара. Позднее тем же днем медлительный, неуклюжий гидроплан — вероятно, тот же, с которым они уже встречались, — показался на западе, с час покружил над шлюпкой и улетел, даже не попытавшись атаковать. Солнце как раз начало садиться, и задул наконец легкий бриз, когда на западе снова появился самолет, направлявшийся прямо на них. На этот раз это был не гидроплан, а истребитель, явно не настроенный попусту тратить время. Менее чем за милю он с протяжным завыванием бросился вниз, изрыгая из своих сдвоенных орудий красные молнии, вспахавшие безмятежную поверхность моря двумя параллельными бороздами и окатившие беспомощно дожидавшуюся своей участи шлюпку волной брызг. Хотя, не так уж и беспомощно: с автоматическим карабином в руках генерал заставил самолет совершить тяжелый крутой разворот и, мелькнув гладким фюзеляжем, испещренным струйками выливавшегося топлива, устремиться обратно на запад, в направлении Суматры. Не пролетев и двух миль, истребитель встретился с возвращавшимся гидропланом, и оба вместе исчезли в бледно-золотом закате. Шлюпка была довольно сильно пробита в двух местах, но, как ни странно, пострадал всего один человек: Ван Эффен, чье бедро оказалось на пути осколка шрапнели.

Менее чем через час ветер неожиданно возрос до неистовой силы, и разразилась тропическая буря. Она длилась десять часов; десять часов ветра, темноты, и необычайно холодного дождя, когда измотанные члены экипажа шлюпки боролись за свои жизни, вычерпывая перехлестывавшую через борта воду. Николсон шел в направлении шторма с опущенным кливером и зарифленным люггером, пока не добился скорости, при которой шлюпка слушалась руля. Каждая пройденная на юг миля приближала их к Зондскому проливу, и старший помощник не мог более ничего поделать, как только позволить буре нести их. Долгий кошмар той ночи закончился так же резко, как и начался. Но настоящий кошмар ждал их впереди.

И теперь, сидя бок о бок с вооруженным и по-прежнему бдительным Маккинноном, Николсон пытался отогнать от себя изводящие приступы жажды, забыть о распухшем языке, потрескавшихся губах и обожженной солнцем спине; равно как о нанесенных шлюпке повреждениях и той перемене, что произошла с людьми в последующие дни, проведенные при полном штиле под безжалостным солнцем.

Прежний дух товарищества испарился, будто его никогда и не было. Если раньше всякий старался прежде всего помочь соседу, то теперь думал лишь о себе, и безразличие к другим преобладало. Когда кто-то получал свою жалкую порцию воды, сгущенного молока или леденцов — галеты закончились два дня назад, — дюжина жадных, настороженных глаз следила за каждым движением высохших рук, дабы удостовериться, что никому не досталось каплей или крошкой больше. Алчный, голодный блеск налитых кровью глаз казался еще невыносимее, когда маленький Питер получал дополнительную порцию воды, тоненькой струйкой стекавшей по его подбородку и капавшей на раскаленную скамью, мгновенно испаряясь. Наступила та стадия изнеможения, когда даже смерть казалась спасением.

Физические перемены были еще более угрожающими. Капитан Файндхорн находился в глубокой коме, беспокойной и мучительной, и Николсон из предосторожности некрепко привязал его к планширу и одной из банок. Дженкинса, хоть он и был в сознании, также привязали. Испытываемые им муки были просто неописуемы — на лодке не осталось ни бинтов, ни средств от ожогов, полученных им в день гибели «Виромы», и палящее солнце терзало его обожженную плоть, пока он не сошел с ума. Ногти Дженкинса были покрыты засохшей кровью от яростного царапанья сырых горящих ожогов. Теперь его запястья были связаны вместе, а веревка обмотана вокруг банки, но не затем, чтобы лишить Дженкинса возможности и дальше раздирать то, что осталось от кожи, а дабы предотвратить прыжок за борт, который он уже дважды пытался осуществить. Долгие минуты он мог сидеть без движения, затем вдруг изо всех сил напрягал кровоточащие запястья, стремясь разорвать веревку, и часто и хрипло дышал. Николсон не переставал задаваться вопросом, а есть ли у него моральное право обрекать моряка на медленную, нескончаемую агонию и не лучше ли просто разрезать веревку и позволить Дженкинсу покончить со всем разом в манящей воде за бортом? Ибо он все равно должен умереть. В его облике уже сквозила печать смерти.

Раненная рука Ивэнса и изуродованное запястье Уолтерса неуклонно становились все хуже. С окончанием лекарств восстановительные силы иссякли, а от высохшей на полуистлевших бинтах соленой воды открытые раны воспалялись еще сильнее. С Ван Эффеном дело обстояло немного лучше, но его ранение было недавним, к тому же голландец обладал непостижимой стойкостью. Он мог часами неподвижно лежать, откинувшись на рыбины или опершись на банку, и смотреть перед собой. Казалось, он просто перешел порог сна.

И все-таки наибольшие опасения вызывало психическое состояние людей. Вэнньер и старый второй механик еще не перешагнули за грань безумия, однако проявляли схожие симптомы потери контакта с реальностью: те же длительные периоды подавленного молчания, то же бормотанье с самим собой и извиняющиеся полуулыбки, когда они понимали, что их слышат, и снова подавленность и молчание. Мусульманский священник оставался совершенно бесстрастным, хотя не произнес ни слова — он, однако, вообще не отличался разговорчивостью, так что сказать про него что-либо определенное было невозможно. То же касалось и Гордона, то широко улыбавшегося, напряженно блуждая глазами, то опускавшего голову в бессильном отчаянии.

Касательно же Синклера, как это ни прискорбно, сомнений быть просто не могло: полностью потеряв связь с действительностью, он был совершенно безумен, проявляя классические признаки острой шизофрении.

Но, несмотря ни на что, упадок всеобщим и абсолютным назвать было нельзя. Кроме самого Николсона, в шлюпке оставалось еще двое, которых не коснулись ни слабость, ни отчаяние, ни даже сомнения, — это боцман и генерал. Маккиннон по-прежнему был все тем же Маккинноном, спокойным и несгибаемым. И генерал... Николсон смотрел на него уже в сотый раз и в невольном удивлении качал головой. Фарнхольм был неотразим. Чем хуже становилось их положение, тем великолепнее проявлял себя Фарнхольм. Где надо было поудобней устроить раненого или вычерпать воду — теперь редко когда дно шлюпки не оказывалось залитым, — там всегда возникал генерал, помогавший, подбадривающий улыбкой и без единой жалобы работавший, не надеясь на благодарность или вознаграждение. Для человека его возраста — Фарнхольму уже перевалило за шестьдесят — его энергия была совершенно невероятной. Николсон наблюдал за ним с недоверчивым восхищением. Вероятно, наиболее убедительным доказательством его превращения был тот факт, что генерал не только закопал топор войны с мисс Плендерлейт, но и проводил основную часть времени, сидя подле нее и о чем-то тихо говоря с нею. Она теперь была очень слаба, и хотя ее язык нисколько не утратил своей язвительной остроты, милостиво принимала бесчисленные маленькие услуги со стороны Фарнхольма. Они и сейчас сидели рядом, и Николсон бесстрастно смотрел на них, про себя улыбаясь. Будь они лет на тридцать помоложе, он обязательно предположил бы, что у Фарнхольма есть определенные намерения относительно мисс Плендерлейт. Самые благородные, конечно.