Игорь Беленький - Мэрилин Монро Страница 35

А потрясенный Граучо Маркс говорил потом приятелю: «Слушай, парень, как же я желал ее! В этом платье, где все на виду… Наша сцена с ней заняла только четыре съемочных дня. Получить за эту роль она вряд ли могла больше двух сотен. А ведь была до чертиков хороша! Глаз не оторвать. Конечно, я мог бы попробовать взять ее, но, боюсь, ничего бы не вышло… Да и у других, думаю, тоже. Прекраснее ее я в жизни своей не видел».

* * *

Тысяча девятьсот сорок девятый год для Мэрилин обозначился двумя событиями: позированием для «обнаженных» календарей и встречей с Джонни Хайдом. О календарях я уже говорил. Хочу только обратить внимание, что оба этих события резко разграничили жизнь Мэрилин на прошедшую и предстоящую. И дело даже не в том, что 1949 год оказался последним «безработным» годом для нее, когда она до такой степени нуждалась, что ей пришлось позировать Тому Келли. Куда важнее другое: она вдруг поняла, почувствовала свою силу, воздействие своей ауры, свою «неземную» (или божественную?) природу. Ощущение внутренней прикосновенности, внешней прикасаемости, осознание собственного «присутствия» как своего «я», понимание, что она обладает даром привлекать людей, не произнося ни слова, не сделав ни одного движения, — все это и промелькнуло во взгляде Мэрилин на «обнаженных» календарях Келли. А промелькнув, пришло на смену привычному для нее ожиданию чьей-то помощи, поддержки, преподношений, даже подачек, обычной готовности выполнить чуть ли не любой совет, даже распоряжение именно в расчете на помощь. Теперь она уже долго будет не в состоянии кому-либо прислуживать. Пусть она еще не богиня — она уже не «старлетка». И эти ее самоощущение и самосознание скажутся на ее карьере в самое ближайшее время.

Начало этому времени положило знакомство с Джонни Хайдом — одно из немногих (если не единственное) и удачных, и счастливых знакомств на жизненном пути Мэрилин.

Хайд был влиятельным агентом в мире Голливуда, вице-президентом одного из крупнейших посреднических агентств мира — «Уильям Моррис Эйдженси». Он родился в России, в Петербурге, в 1895 году, его настоящие имя и фамилия — Иван Николаевич Гайдебура. (Интересно, что в первые голливудские годы Мэрилин практически все, кто оказал на нее наибольшее влияние, — выходцы из России: Джо Шенк, Наташа Лайтес, теперь вот Джонни Хайд.) Семья его, актеры цирковой труппы, в 1905 году перебралась в США, где и обосновалась на постоянное жительство. «Англизировав» свои имя и фамилию, то есть став Джонни Хайдом, он перешел и в католицизм, что не помешало ему начать свою деятельность в шоу-бизнесе с постановок водевилей и ревю с полуобнаженными (понятно, насколько это позволяли общественные нравы) танцовщицами. С 1926 года он начал работать импресарио, а в 1935 году «Уильям Моррис Эйдженси» направило его на Западное (Тихоокеанское) побережье. Хайд представлял здесь интересы многих голливудских знаменитостей. Среди его подопечных числились Джон Хьюстон, Боб Хоуп, Рита Хэйуорт, Ол Джолсон, Наннели Джонсон, Бетти Хаттон, а Эстер Уильямс и Лану Тэрнер он попросту открыл и вывел в «звезды». Теперь то же самое ему предстояло сделать и с Мэрилин.

«Он низкоросл, но не мал и не слаб, крепок телом, к тому же с хорошими манерами; он — один из немногих влиятельных людей в Голливуде, в ком чувствовалась порода». Таким описал его Элиа Казан. На доступных мне фотографиях Хайд — типичный янки довоенного образца, энергичный, никогда и нигде не расслаблявшийся и, наверное, поэтому чувствовавший себя перед объективом фотокамеры несвободно. Конечно, во влиятельном импресарио Мэрилин более всего и нуждалась, ибо все ее неприятности с Зануком или с Коном, случайность любых подворачивавшихся ролей, полуголодное, лишенное социальной стабильности существование, а главное, отсутствие каких-либо перспектив — все это результат своего рода юридической наготы, финансовой незащищенности, отсутствия прочной организационной «крыши». Вот это-то и предоставил ей влюбленный Джонни Хайд.

«Джонни я встретила в Палм-Спрингс в 1949 году. Я была среди прочих приглашена на уик-энд, и Джонни заприметил меня там еще издалека. Бернард (не помню, как его фамилия, словом, фотограф) сказал, что хочет сделать с меня несколько снимков, и мы отправились в Рэкет-клаб, а там был Джонни, и так мы с ним встретились. Правда, я этого что-то не помню, но Джонни — тот помнил. Он был среди многих, кого я не знала и кому меня представляли, а времени это заняло немало. Он утверждал, что это произошло у бассейна. Я в нем плавала, и таким образом нас познакомили. Затем он стал бывать в доме людей, у которых я гостила, — вот с этого момента я его и запомнила. У нас было несколько коктейлей, и мы разговорились. Джонни был изумителен. Нет, правда, изумителен. Он верил в мои возможности, выслушивал все, что я говорила, и обнадеживал меня. Он сказал, что мне непременно быть «звездой». Я, помню, засмеялась и возразила в том смысле, что пока все выглядит совсем не так — я даже не в состоянии оплатить свои телефонные счета. Он сказал, что открыл Лану Тэрнер и других «звезд», что у меня данных больше, чем у Ланы, что все будет как надо и что я пойду далеко. Он видел меня в фильме «В любви счастлив», который тогда только-только закончили, и объяснил мне то, что я прежде не понимала. Если ты — «звезда», тебе сложно получить маленькие роли. Тебе либо должны предоставить «звездную» роль, пусть и небольшую, либо ничего. Ну а любить его так же, как он любил меня, я была не в состоянии. Хотя пока у нас с ним были отношения, я ни с кем не встречалась. Во всяком случае, всерьез… Но он был очень добр ко мне, и я оставалась ему верна».

Однако обычная для киногородов любовная интрижка влиятельного менеджера и молоденькой «старлетки» вдруг обрела странно драматическую окраску, морализирующую мелодию и даже своего рода нравственный аскетизм. Любовь менеджера оказалась настолько истовой, что он решил бросить семью и жениться на девушке, годящейся ему в дочери, — решение пусть и сенсационное, то есть обеспечивающее работой кормящихся в Голливуде репортеров, но, в общем, далеко не столь уж и редкое, как, возможно, и хотелось бы. Разнообразие в интригу внесла «старлетка»: Мэрилин, которую он практически сделал «звездой», наотрез отказалась выходить за него замуж, и не столько из-за брошенной им семьи, сколько из-за совсем уж смехотворной причины — она, видите ли, его не любила! Вот это было действительно сенсацией — «старлетка» не любила своего благодетеля… Спрашивается, ну и что? Тем более что Хайд был обречен и не скрывал этого.

«— Я не проживу долго, — говорил он ей. — У меня есть деньги. Почти миллион. И я хочу, чтобы они были твоими. Надо, чтобы ты вышла за меня, и деньги — твои.

Она рыдала.

— Нет, Джонни, я не могу. Ты выздоровеешь. А я в кого-нибудь влюблюсь и захочу выйти за него замуж, и каково это будет по отношению к тебе?

— Я не выздоровею. Я это знаю. И ты это знаешь. Поверь, мне не выздороветь. Выйди за меня, прошу тебя. Я хочу умереть, зная, что ты получила все, что у меня есть». При всей его телесной крепости Хайд был слаб сердцем и перенес несколько инфарктов. Последний — 17, или 18, или 20 декабря 1950 года (у биографов по этому поводу нет единодушия) — оказался последним и в жизни.

Мэрилин отказалась от предназначавшегося ей миллиона, и это вызвало странную реакцию. Семья Хайда — жена, с которой он развелся, родственники — даже не обратила внимания на это решение Мэрилин, то есть не выходить замуж ради денег, выгнала ее из особняка, где ее поселил Хайд, и запретила на панихиде приближаться к его гробу. Однако деньги достались семье только благодаря нравственной позиции Мэрилин. Что касается биографов, журналистов, писавших о. Мэрилин, то и у них нравственной оценки ее решение не получило никакой. Об этом пишется как о само собой разумеющемся. Между тем я считаю необходимым отметить здесь несколько моментов.

Во-первых, колоссальный искус. Это дело нешуточное. Предложение подобное хайдовскому — искус для кого угодно, а тем более для вчерашней нищенки, готовой на многое ради славы и благополучия. Положа руку на сердце, многие ли на ее месте поступили бы так же? Во-вторых, сама форма, в какую Хайд облек свое предложение. Я, например, убежден, что, не поставь он вопрос в лоб — дескать, выйдешь за меня, получишь миллион, — результат мог быть и иным. В «лобовой» форме предложение выглядело покупкой, а Мэрилин не хотелось превращаться в вещь, даже для человека, которому она была многим обязана. Кстати говоря, в завещании, когда его вскрыли, Мэрилин не была даже упомянута (чем тут же и воспользовалась семья Хайда). Это означает, что, бизнесмен, Хайд, даже сгорая от страсти, даже на пороге смерти не смог выйти за пределы отношений «купли-продажи». В-третьих, нельзя во всех случаях жизни судить по одежке. В конце концов, репутация легкомысленной и доступной женщины, сложившаяся вокруг Мэрилин уже с первых лет ее пребывания в Киногороде, даже если она справедлива, всего только репутация, а не характеристика человека, и нравственность не всегда исчерпывается вопросами половой морали — в «пороговых» ситуациях проявляются и иные, внутренние ресурсы личности. Наконец, последнее. Выше я уже говорил, что деньги для Мэрилин практически ничего не значили (или почти ничего). Случай с Хайдом — наиболее яркое доказательство этого равнодушия к деньгам, в которых она тем не менее нуждалась. Мэрилин была не то что бы безразлична к ним — она не чувствовала их силы, не воспринимала деньги в качестве социального блага (или зла), они были для нее средством не чего иного, кроме как платежей по счетам. Полагаю, если бы можно было вольно и независимо ни от кого жить без денег, она и не вспомнила бы о них. По-видимому, этот ее неамериканизм и показался биографам просто причудой — они никак его не оценили, а лишь констатировали.