Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий Страница 41

Аристотель с гордостью признавался, что учение о силлогизме – его личная заслуга, и до него ничего подобного не было. Конечно, на бытовом уровне логическое мышление уже существовало, индукция и дедукция присутствовали. Но от бытовых умений до теории ещё далеко. Как говорил изобретатель нотного стана и нотной письменности монах Гвидо Аретинский, человек, который играет на музыкальном инструменте, не понимая того, что делает, зовется скотом, а не музыкантом. Мольер тоже не забыл высмеять своего персонажа, который не знал, что говорит «прозой». До Аристотеля теоретическое понимание «понятия» в отличие от слова уже было: определение понятия (Сократ), деление понятий (Платон). Возникает вопрос: почему логическая мысль остановилась на «диэресисе» Платона? А по факту, она остановилась. Искусство спора или диалога по принципу «с одной стороны, с другой стороны» вырождалось в интеллектуальные «беседы» и знаменательные софизмы. Логику (аналитику) Аристотелю пришлось начинать вроде как «с нуля».

И этот условный «нуль» зафиксирован. В «Органоне», в последних шести главах «Категорий», которые позднее стали называть «пост-предикаментами» в противопоставлении категориям (предикаментам). Примечательно, что именно это обстоятельство постоянно игнорировалось. Например, известно нелестное высказывание А.О. Маковельского о «Категориях», и особенно о пост-предикаментах: «… «Категории» – сочинение, которое не всеми исследователями признаётся подлинным ввиду близости развиваемого там учения взглядам Платона в диалоге «Тимей». В этом сочинении позднейшими вставками являются главы 10–15, где излагается учение о постпредикаментах; К. Прантль сочинение «Категории» считал подложным». [Маковельский, 1967, с. 89]. Подобная точка зрения высказывалась неоднократно на протяжении двух тысяч лет и свидетельствует о неистребимом желании понимать Аристотеля, исходя из некоего «учебника логики». Между тем, подход должен быть обратным.

Аристотель, изменив «теорию значения» и «семиотический треугольник», ставил себе задачу перейти от «сказанного без связи» к «сказанному в связи». Возникает вопрос: сказанному в какой связи? – Прежде всего, к той связи, которая «сказывается сама собой», не речью. Вот те единичные слова, что «сказываются сами собой» в обязательной связи с другим словом, и есть пост-предикаменты, представленные «антикейменоном» (противопоставлением). Главы о них занимают больше трети всего трактата «Категории». Аристотель выделяет четыре способа «противопоставления». Например, понятно, что если кто-то что-то потерял, то он это имел. Возникает пост-категория «обладание-лишенность». Мегарики в своих софизмах любили её обыгрывать. Другую пост-категорию Аристотель называет «соотнесенность»: если одно «двойное», значит другое «половинное». Более известным примером являются пары раб-господин или родители-дети: нет одного, нет и другого. У Г.Гегеля этот вид антикейменона вызовет особые симпатии в форме «своей противоположности». На этой основе возникнет гегелевское учение о парных категориях. Далее, у Аристотеля среди пост-категорий фигурируют «противоречие» (пока не в форме суждения) и «противоположность». Противоречие дано в форме дихотомии: например, птицы и не-птицы. При дихотомии «третьего не дано». Противоположность рассматривается «по контрасту», например, белое-черное. При этом «третье дано» всегда; в данном примере серое (между ними) или цветное (вне их).

С главами «Категорий» о пост-предикаментах в истории философии связан такой казус. После трактовок категорий в качестве «общих понятий» при авторитете Порфирия и Боэция на Западе возникла традиция игнорировать пост-предикаменты, которые не подходили под определение «понятия». «На Востоке, – отмечал В.К. Чалоян, – античную логику воспринимали иначе, чем на Западе» [Чалоян, 1946, с. 44]. В Египте, Сирии, Грузии, Армении стремились быть ближе к Учителю, то есть к Аристотелю, и в комментариях старались ничего не пропускать. Поэтому не случайно, что «особое внимание уделяет Давид категории противолежания, подвергая обстоятельному анализу все четыре вида последнего». – отмечает другой исследователь [Торосян, 1980, с. 10].

На основе пост-категорий появляется идея «логического вывода» как строго доказательного без обращения к опыту и размышлениям. Можно сказать, возникает идея силлогизма до самого силлогизма. Аристотель по праву гордился своим авторством в дальнейшем изобретении силлогизма и его теории.

Что касается силлогизма («совмещения логосов»), то Аристотель обнаруживает его не в дедукции, а в том, как им понимается слово. Для Аристотеля слово всегда «переплетается» (термин М. Фуко при анализе языка) с вещью посредством рассказов (историй), то есть «сказанного». Внутри каждого слова есть свои слова, как бы по «рождению», «по природе». В одном из аристотелевских примеров берётся слово «птица»; птице «по природе» присуще быть «живым существом», равно как вороне или воробью «по природе» присуще быть птицей. То, что «по природе», то и «сказывается само собой». Можно сказать, что Аристотель до того, как открыл силлогизм, открыл слово – до сих пор не открытое лингвистами. Открытие Аристотеля состояло в том, что не только рассказ состоит из слов, но и слово состоит из рассказов – являясь заглавием их «сборника».

На этом, собственно, трактат «Категории» заканчивается. В этом трактате нет, по сути, ничего, что относилось бы к логике в её формальном толковании – за исключением догадки силлогизма. В нём речи нет ни о понятиях, ни о суждениях. Более того, Аристотель противопоставляет слово понятию: слово много глубже понятия; именно из его глубины образуются силлогизмы.

Аристотель уберёг слово от двух крайностей: понятия и знака. Понятно, что знак имеет отношение к слову, но какое? Ответ на этот вопрос двойственен. Во-первых, знаком в слове (слово, по Аристотелю, – не в звучании или написании) является вещь; и этот знак за пределами лингвистического понимания языка (уместен в физиогномике). Во-вторых, знаком в слове является имя, – его и фиксируют лингвисты. Фактически, Аристотель сознательно игнорирует связку имя-вещь в форме «указания», «обозначения», «значения». Имя и вещь связаны между собой исключительно через «сказанное», например, в форме рассказов, разных историй.

У знаков совершенно другая область существования – чтение. Наблюдательный человек читает следы животных, симптомы болезней, признаки погоды, знамения, произведения искусства. Знаки соотносительны только с чтением; нельзя читать без знаков. Знаки могут быть на одежде, на лице, на море, на небе, на бумаге, на холсте, в воздухе (звуки, запахи) – тогда, когда они читаются. Понимание «соотносительности» – важная специфика аристотелевского философствования. Как существует соотносительность между «господином и рабом», точно так же существует соотносительность между знаками и чтением. Слова не исключение из этого правила. Слова – это знаки только тогда, когда их читают. Какой частью тела читают: глазами, ушами, носом, руками, – не имеет значения. Слова произносятся и пишутся для чтения; тот, кто их пишет, тоже читает.

Не удивительно, что Аристотель остался непонятым потомками. При повседневном общении ведь понятно, что слова – это не вещи и, напротив, вещи – это не слова. Точно так же понятно, что знаки – это