Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля Страница 43

— Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, — сообщил он. — Мы скупаем ветхие ковры.

— Всякий там полуантик с вшитыми михрабами и освеженными красками. Короче говоря, рухлядь старую, так, что ли? — подхватил я.

Розенталь рассмеялся:

— Стараемся как можем. А сколько он стоит на самом деле?

— Для тебя — триста семьдесят пять, если господин Сильвер не возражает.

Розенталь передернулся, словно ему оса забралась за воротник.

— Четыреста, — отозвался Сильвер.

— Наличными, — добавил я.

Розенталь глядел на меня умирающим сенбернаром:

— Ничего себе друг!

— Борюсь за выживание, — возразил я. — Как это ни печально, но мы с тобой конкуренты.

— Так ты состоишь экспертом в Лувре?

— Я такой же коробейник, как и ты.

Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.

— Пойдем выпьем чего-нибудь? — предложил Розенталь. — Надо же обмыть нежданную встречу!

Он подмигнул.

— Ступайте с богом! — провозгласил Сильвер. — Дружба — это святое. Даже между конкурентами.

Мы снова перебрались через ревущую авеню, Розенталь нес под мышкой свернутый коврик.

— Как же теперь тебя зовут? — спросил я.

— Как и раньше. Только от имени Зигфрид пришлось отказаться. С ним нынче ни одного ковра не продашь. А куда мы идем?

— В чешское кафе. У них есть сливовица. И кофе.

Миззи ничуть не удивилась нашему появлению.

Кроме нас, в кафе никого не было. Розенталь расстелил ковер на полу.

— Вот это синева! — воскликнул он. — На этот ковер я уже несколько дней засматривался перед вашей витриной. Он бы и Зоммеру по вкусу пришелся.

Миззи принесла сливовицу — югославскую, еще из довоенных запасов. Мы пили молча. Никто из нас не хотел ворошить чужого прошлого. Наконец Розенталь не вытерпел:

— Что же ты ничего не спросишь? Ты ведь тоже был знаком с Линой.

Я покачал головой:

— Я знал только, что она угодила в лагерь для интернированных.

— Так вы с ней не были знакомы? Значит, я все перепутал. Ну так вот, мне удалось ее оттуда вытащить. Она заболела, а врач оказался разумным человеком. Он направил ее в больницу. У нее нашли рак. Через шесть недель тамошний врач отпустил ее домой. Домой, а не в лагерь. До этого мы снимали маленькую комнатушку, где и оставили все вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы потребовали их вернуть. Лина зашила кое-какие драгоценности в одну из нижних юбок. И та юбка, и платья — все исчезло. Хозяйка сказала, будто их украли. «Да все равно, — говорит, — вашей супруге они уже ни к чему». Это она меня так утешить хотела. Делать было нечего, мы и тому были рады, что вернулись к себе в мансарду. Да только Лине становилось все хуже и хуже. Как-то раз, недели через две, возвращаюсь я с работы — ну ты знаешь, я подрядился разнорабочим у одного торговца коврами — и вижу, как трое гестаповцев выталкивают Лину из дома. А она едва ноги переставляет. Кто-то, значит, ее выдал. И тут она меня заметила. Глаза у нее сразу стали такие большущие! Я таких глаз еще никогда не видел. И они кричали: беги! Она даже головой чуть-чуть пошевелила. Губ у нее считай что уже не было. А я ничего сделать не мог. Ничего. Я мог только дать себя убить или увезти вместе с ней. И вот я стою и не могу ни на что решиться. Все вокруг словно замерло. Вижу перед собой только Линины глаза. Голова у меня как свинцом налилась. А эти глаза все кричат: беги, беги! Гестаповцы торопились, нервничали. Затащили Лину в машину. Когда ее запихивали, она откинула голову назад. Она на меня смотрела. Вот такой я и видел ее в последний раз. Она еще улыбалась. Когда я снова смог пошевелиться, все было уже кончено. Не понимаю, как так случилось. До сих пор не понимаю.

Он говорил тихим, монотонным голосом. На лбу у него вдруг проступили две капли пота. Он вытер их. Капли сразу же проступили снова.

— А потом пришли наши бумаги, — продолжал он. — От наших родных из Цинциннати. Ровно через неделю. Но было уже слишком поздно. Проклятая бюрократия! Тянули-тянули, ну и опоздали. Бумаги пришли, но было уже слишком поздно. Их продержали где-то в консульстве. Ты можешь это понять? Я не могу. До сих пор не могу. Ну вот и получилось слишком поздно. А мы все время копили деньги. На переезд. Только и разговоров было: переезд, переезд… Надеялись на лучшее. На американских врачей. А что дальше было, я уже и не помню. Уезжать я не хотел. Думал искать Лину. Собирался пойти сдаться в гестапо. Обменять ее на себя. Совсем голову потерял. Хозяйка вышвырнула меня из дому. Как бы, мол, ей из-за меня чего не было. А дальше я и вообще не помню. Кто-то меня выручил. Я ничего не понимал. А ты понимаешь, Людвиг?

Я покачал головой.

— Твоя фамилия теперь Зоммер, — сказал Розенталь. — Значит, он умер?

Я кивнул.

— Хуже всего были первые недели, — сказал Розенталь. — Подумать только, эти изверги забрали ее такую больную. У меня это в голове не укладывалось. — Он принялся сворачивать коврик. — Это было как стена. Потом еще мысли пошли непонятные. Я думал, что, может быть, она у них там, в застенках, меньше будет страдать, поскольку и так уже сильно страдает. Вроде как одну рану не чувствуешь, если другая сильно болит. Говорят, у раненых такое бывает, если в них два раза попало. Безумие, правда? Ну и под конец я подумал, что, может быть, она не выдержала транспортировки и вообще не дожила до пыток. Страшно подумать, но пару дней меня это даже утешало. Ты понимаешь?

— Может быть, ее в больницу отправили, как только поняли, что с ней, — предположил я.

— Ты так думаешь?

— Не исключено. Иногда и такое случалось. Кстати, какое у тебя теперь имя? Мне ведь больше нельзя называть тебя Зигфридом.

Розенталь мрачно улыбнулся:

— Да, неплохое имечко мне родители подобрали. Те еще оптимисты! А теперь меня зовут Ирвин. — Он положил коврик рядом с собой на диван. — У Лины были родственники в Цинциннати. Я устроился к ним работать. Коммивояжером по закупке ковров.

Он пристально посмотрел на меня.

— Я не мог долго жить один, — сказал он. — Не мог, понимаешь? Я с ума сходил. Так что полгода назад я снова женился. На женщине, которая ни о чем не знает. Ты это можешь понять? Я нет. Иногда вернусь из поездки и сам теряюсь: откуда здесь чужая женщина? Буквально на секунду, когда только в дом войду. А вообще она милая, тихая. Один бы я жить не смог. Задохнулся бы в четырех стенах. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

— А твоя нынешняя жена этого не чувствует?

— Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. А мне часто снятся кошмары. Жуткие кошмары. Я вижу Линины глаза. Такие черные, кричащие дыры. О чем они теперь кричат? Что я ее бросил? Но ведь Лина давно умерла, я же знаю. Ужасные сны! Что они значат? Тебе такое не снится?

— Снится. Даже часто.

— О чем эти сны? Нас кто-то зовет?

— Нет. Это ты сам себя зовешь.

— Ты думаешь? А что это значит? Что мне не надо было больше жениться? В этом все дело?

— Нет. Тебе бы все равно снились кошмары. Может быть, даже еще хуже.

— Иногда мне казалось, что, женившись, я предал Лину. Но у меня уже никаких сил не было. А потом, это совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?

— Бедная женщина, — вздохнул я.

— Кто? Лина?

— Нет. Твоя нынешняя жена.

— Она ни разу не жаловалась. Она такая тихая. Ей сорок лет. Я думаю, она тоже рада, что больше не одна. Не знаю.

Розенталь снова взглянул мне в лицо:

— Как ты думаешь, это предательство? А то иной раз по ночам о чем только не передумаешь. Эти глаза!

И лицо! Такое бледное, только глаза черные и кричат. И спрашивают о чем-то. Или не спрашивают? Ты как думаешь? Мне ведь больше не с кем об этом поговорить. Вот тебя я встретил, потому только и спрашиваю. Скажи мне прямо, как на духу, что ты думаешь?

— Я не знаю, — смутился я. — Одно с другим никак не связано. В жизни по-разному бывает. Все так запутано.

Розенталь опрокинул свою рюмку. Он тут же снова поставил ее. Но по скатерти уже медленно растекалась маслянистая лужица. В моей голове роились тысячи разных воспоминаний.

— Что ты имеешь в виду? — напирал Розенталь.

— Сам не знаю. Одно другому не поможет. Лину у тебя забрали. Смотри не потеряй и ту женщину, с которой живешь сейчас.

— К чему это ты? Что ты имеешь в виду? Почему я должен ее потерять? Мы с ней еще ни разу не поссорились. Ни разу.

Под его пристальным взглядом я невольно отвел глаза. Я не знал, что ответить.

— Знаешь, человек — он ведь все равно человек, — смущенно пробормотал я. — Даже если ты его не любишь.

Я сам себя ненавидел за эти слова, но ничего лучшего мне не приходило в голову.

— А женщина, наверное, счастлива только тогда, когда чувствует, что и мужчина с ней счастлив, — добавил я, понимая, что за эту банальную фразу я ненавижу себя еще больше.

— Что значит «счастлива»? При чем здесь счастье? — недоумевал Розенталь.