Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго» Страница 45

170

Среди прочего Елена Прокловна спрашивает Юрия и о том, когда родился Грибоедов. На экзамене по новой русской литературе студенту философского факультета Московского университета, Пастернаку, достался билет с вопросом о творчестве Грибоедова (Е. Пастернак, Борис Пастернак…, 180). Изображая дом Микулицыных, он же: Дом Соломона, Пастернак держал в памяти еще одно собрание мудрецов — профессоров законченного им университета. Отсюда объясняется отчество Елены Прокловны: неоплатоник Прокл писал о деятельности Академии Платона (о прототипе любого объединения философов) Философия Прокла (особенно его понятие «гипотетического») была предметом оживленной дискуссии в кругу неокантианцев (Коген, Наторп, Н. Гартман); см. подробно: Werner Beierwaltes, Proklos. Grundzüge seiner Metaphysik, Frankfurt a. M. 1965, 270–274. Имя «Микулицын» в его женском варианте точно анаграммирует литературоведческий термин «кульминация». Эго имя, явно изобретенное Пастернаком (его нет у Б. Унбегауна: В. Unbegaun, Russian Surnames, Oxford, 1972, passim), маркирует в романе начало его конца (= физическая близость Юрия и Лары, партизанский плен и т. д.).

171

А. А. Блок, Собр. соч. в 8-и тт., т. 3, Москва, Ленинград, 1960, 270.

172

[Blaise] Pascal, Pensées, Paris, 1964, 109. Ср. еще одно место из «Мыслей», тесно связанное с приведенной оттуда выдержкой: «Notre nature est dans le mouvement; le repos entier est la mort» (ibid., 108). Юрий Живаго — блуждающий, странствующий (в тайге, по шпалам железной дороги, в поездах) персонаж. Имел ли Пастернак в виду, давая имя заглавному герою романа, французское «je vague»? Топика спасительного дома появляется у Пастернака в «Волнах» — ср. разбор отрывка «Мне хочется домой в огромность…»: А. К. Жолковский, Любовная лодка, упряжь для Пегаса и похоронная колыбельная. В: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Мир автора и структура текста, 238 и след.; И. П. Смирнов, Порождение интертекста…, 80 и след.

173

Aldous Huxley, Brave New World, London, 1977, 37.

174

Возможно, под влиянием одного из своих марбургских учителей, Кассирера, который изучал философию Бэкона (ср.: Е. Cassirer, Funktions und Substanzbegriff, Berlin, 1910, 230 ff). Об отношениях между Пастернаком и Кассирером см.: Н. Вильмонт, О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли, 148–149; Е. Пастернак, цит. соч., 160.

175

The Works of Francis Bacon. Vol. I, London, 1858, 172.

176

Эпизод смерти героя в пастернаковском романе в высшей степени многозначен и допускает множество интерпретаций — ср. некоторые из них: Louis Allain, Résurgences de la «troika» de Gogol’ chez Pasternak et Gumilëv. — Revue des Étude Slaves, 1987, LIX-4, 777 ff; Roger B. Anderson, The Railroad in Doktor Živago. — Slavic and East European Journal, 1987, Vol. 31, № 4, 516 f; Борис Гаспаров, Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Пастернака «Доктор Живаго». — In: Boris Pasternak and His Times…, 320 ff; И. P. Деринг-Смирнова, Пастернак и немецкий романтизм, 2 («Доктор Живаго» и «Генрих фон Офтердинген») (ms).

177

См. комментарии В. М. Борисова и Е. Б. Пастернака к «Доктору Живаго» в цитируемом нами издании (3, 703–705).

178

Предыстория Терентия Галузина, подробно прослеженная в «Докторе Живаго», выходит за рамки магистральной темы романа о любви Лары и доктора. Это пастернаковское отступление в иноповествование маркирует заимствованность развертываемого здесь автором «Доктора Живаго» сюжета.

179

Николай Асеев, Собр. соч. в 5-и тт, т. 2, Москва, 1963, 360.

180

См. «Предисловие» Шишкова к его повести: Вяч. Шишков, Полн. собр. соч., т. 5, Москва, Ленинград 1927, 5.

181

А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. IX-1 [Москва] 1938, 19. В дальнейшем ссылки на этот том — в тексте статьи.

182

О других откликах Пастернака на платоновскую философию см.: Лазарь Флейшман, Борис Пастернак в двадцатые годы, 122, 187, 220; J. R. Döring-Smirnov, Ein kamevaleskes Spiel mit fremden Texten. Zur interpretation von B. Pasternaks Poem Vakchanalija. — In: Text. Symbol. Weltmodell. Johannes Holthusen zum 60. Geburtstag, hrsg. von J. R. Döring-Smirnov, P. Rehder, W. Schmid, München 1984, 72 fF; Д. Явор, Трактовка стихотворения Бориса Пастернака «Раскованный голос» в свете учения платоновского Сократа об Эросе. — In: Acta universitatis Szegediensis. Dissertationes slavicae, XIX, Szeged, 1988, 241 fF; Olga Matich, op. cit.; Т. Венцлова, цит. соч., 382–392.

183

Заодно Пастернак выступает и против платониста Сологуба, чей роман «Творимая легенда» открывается словами: «Беру кусок жизни, грубой и бедной [ср.: „…существование […] комок грубого […] материала“. — И. С.], и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт» (Федор Сологуб, Собр. соч., т. 18, С.-Петербург, изд-во «Сирин», 1914, 3). К платонизму Сологуба ср. его статью «Искусство наших дней» («Русская мысль», кн. XII, Москва, Петроград, 1915): «все содержание предстоящего нам мира сводится к наименьшему числу общих начал…» (36, т. е. к платоновским эйдосам).

184

Рецепция философии Вл. Соловьева в «Докторе Живаго» могла бы составить предмет обширного самостоятельного исследования; эта проблема затрагивается в: А. В. Лавров, Еще раз о Веденяпине в «Докторе Живаго». — В: «Быть знаменитым некрасиво…», 97–99. Кроме Вл. Соловьева, Пастернак противопоставляет Платону в партизанской части романа и трансцендентального субъекта немецкой классической философии. Если у Платона граждане его государства достигают завершенности-в-себе, самотождественности, полной неизменности, свойственной богам (миф о Протее — лишь вздорная сказка, кн. 2, 20), то Юрий Живаго, как мы уже писали в другой связи, напротив, берет себе в пример субъекта, идентичного познаваемому им объекту (природе). С платоновской самотождественностью (и следующей отсюда социальной монофункциональностью) идеальной личности не согласна и Лара, которая заявляет Юрию незадолго до его похищения партизанами:

«Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!».

185

Сказанному не противоречит то обстоятельство, что Пастернак, возможно, заимствовал обозначение «серебряная рота» из реального речевого обихода сибирских партизан, — ср.: М. Бирман, По следам доктора Живаго. — В: С разных точек зрения. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, Москва 1990, 185 и след.

186

Совместно с философией Штирнера еще одним претекстом здесь служит первая глава «Истории Пугачева»: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход» (7).

187

Чем более глубоко завуалированы в литературном произведении его интертекстуальные контакты (а именно такая тщательная маскировка генезиса характерна для «Доктора Живаго»), тем большая нагрузка ложится на сигнализирование интертекстуальности (откуда, в частности, гипертрофия повторяемости в пастернаковском тексте — ср. также троичное появление мотива звезд в связи с Кантом).

188

Образ платоновской пещеры в «Докторе Живаго» уже подвергся анализу в статье Б. М. Гаспарова «Временной контрапункт…» (346–347). Б. М. Гаспаров связывает с платоновским мифом прежде всего тот отрывок романа, который повествует о путешествии доктора по Сибири после его дезертирства из партизанского отряда: «Человеку снились доисторические сны пещерного века. Одиночные тени […] часто казались ему [Юрию Живаго. — И. С.] знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря» (3, 372). В этом месте пастернаковского текста платоновский претекст проступает с максимальной ясностью. Пастернак, присовокупим мы к наблюдению Б. М. Гаспарова, суммирует и, можно сказать, опрозрачнивает здесь все те реминисценции из мифа о пещере, которыми кишит партизанская часть романа (ср. мотив déjà vue в приведенной цитате).

189

В 1561 г. «Утопия» Мора стала известной в Италии под титулом: Tomaso Moro, «Del governo dei regni et delle republica d'Utopia» (cm.: Frank E. Manuel, Fritzie P. Manuel, Utopian Thought in the Western World, Oxford, 1979, 151).

190

Интерес Пастернака к учению Фурье и русскому фурьеризму чувствуется начиная со «Спекторского». Лирический субъект этой поэмы подбирает библиотеку для Наркомата иностранных дел, занимаясь тем же, что составляло в свое время обязанность чиновника по иностранному ведомству и первого русского фурьериста, М. В. Буташевича-Петрашевского.