Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий Страница 52

вывод, диссертант предпринял попытку объяснить конкретность мышления при абстрактности понятий за счет их, понятий, совмещения с некоей «созерцательностью». Наиболее глубоко и четко теоретические основы «созерцательности» сформулированы П.А. Флоренским: «Познание есть реальное выхождение познающего из себя, или, что то же самое, реальное вхождение познаваемого в познающего, реальное единение познающего и познаваемого» [Флоренский 1990, I, 78]. При дальнейшем развитии темы с позиции здравого смысла и наличия философской эрудиции «созерцательность» легко увязывается с «иррационализмом», «мистичностью», «религиозностью», «богоискательством», а «богоискательство», в свою очередь, при попятном движении истории через «теософию» и арабский средневековый «суфизм» плавно достигает гавани «неоплатонизма». Не случайно, например, для А.Ф. Лосева сближение Г. Гегеля с неоплатонизмом, что действительно соответствовало тенденциям русской философии «серебряного века».

Как ни странно, но текстологический анализ философии Гегеля малопродуктивен, если не сказать анти-продуктивен, не только потому, что при издании текстов широко использовались студенческие конспекты гегелевских лекций, не только потому, что Гегель предпочел бы сам редактировать свои тексты не семь, а семьдесят семь раз, но потому – и главным образом – что Гегель в своем творчестве, можно сказать, никогда не мыслил на родном, то есть немецком, языке. Тем более он не мыслил на тех языках, которые знал хуже родного. В качестве шутки можно сказать, что Гегель говорил и писал на немецком языке, но мыслил он на условно «китайском». Возможно, в этой шутке и состоит разгадка того, почему при блестящих филологических способностях, о которых свидетельствовали университетские преподаватели Гегеля, он, тем не менее, «не обладает большим даром слова». Если от шутки перейти к научному анализу «феномена Гегеля», то в этом плане удобнее всего обратиться к лингвистике Ф. де Соссюра и «Аналитикам» Аристотеля.

По Соссюру, язык на всё человечество один, но в разное время и в разных местах он разный, то есть каждый конкретный язык во многом случаен. Не удивительно, что есть люди, восприимчивые к универсальному языку в рамках родного, тем более предрасположенные к филологии. Для Гегеля, можно сказать, в любом языке есть два языка, так же, как в биографии человека есть две биографии: онтогенез и филогенез. Как замечает О. Шпенглер: «…ребенок говорит задолго до того, как он выучил первое слово… Основная ошибка в языкознании состоит в том, что оно смешивает язык вообще и человеческий словесный язык… Царство языка куда обширнее… и словесный язык… занимает в нем куда как скромное место» [Шпенглер 1998, II, 135]. Развивая ту же мысль, М. Мерло-Понти не без шутки замечает: «Послушаем, что говорит Мариво: “Я и не думал называть вас кокеткой. – Это было сказано до того, как об этом подумалось”» [Мерло-Понти 2001, 24].

Двойственность языка, уловленная Гегелем и явно выраженная Соссюром и Шпенглером (а позднее М. Фуко [Фуко 1994, 71-73, 112, 400] и многими другими), в «Органоне» Аристотеля имеет еще более резкие черты, воспринятые М. Хайдеггером, например, в качестве «фундаментальной онтологии». В аристотелевской форме суждения, вызывающей у логиков недоумение, предикат суждения стоит на первом месте, а субъект на втором: «Человек – сказывается о Сократе», но никак не «Сократ есть человек». Возникает вопрос: «Кем сказывается, что Сократ – это человек?» Ответ неожиданно простой: языком. Чьим языком? Вот тут-то и наступает момент фундаментальной онтологии. Всё в Сократе говорит о том, что это – человек: его внешность, поведение, жесты, привычки, речь, смех, обувь. Любой человек планеты Земля, на каком бы языке он не разговаривал, о Сократе скажет, что тот – человек. Вещи вещают о вещах, и все сущее само говорит о себе, так что человеческий словесный язык лишь вписан в универсальный «немолчный разговор» (А. Толстой). В одном из платоновских диалогов («Феог») есть поучительный сюжет на эту тему. Молодой человек просится к Сократу в ученики, чтобы стать таким же умным как те, кто уже слушает беседы Сократа. На что Сократ замечает, что умными становятся не все, а только те, кто в его словах слышат больше, чем сказано буквально и, собственно, самим Сократом (намёк на «демона»).

В гегелевской терминологии, обусловленной его чувством языка, все термины не буквальны, и всегда значат больше, чем их «значение» и «смысл». И «качество» у Гегеля не совсем качество, и «бытие» не совсем бытие, и «вещь не есть то, что она есть» [Гегель 1972 I, 291]. Поэтому принцип «визионерства», без которого, например, невозможно восприятие европейской классической музыки, является обязательным при восприятии многих гегелевских текстов. Гегелевские термины могут погружаться в стихию родного языка, чему Гегель искренне радуется, а могут уходить в другие языки или вообще покидать сферу языка подобно аристотелевским «категориям». Так и понятие «спекулятивность» не было исключением. Можно не без основания полагать, что это понятие имело отношение не к немецкому языку и мертвой латыни (как у Канта), а к латинскому выражению in speculis esse (всматриваться, «глядеть в оба», «не спускать глаз»). Возможно, что имело место и понятие specula (дозорная башня) как способ пограничного видения, как точка зрения по ту сторону границы (поэтому уместны приставки «мета» и «транс»). Понятно, что речь не шла о speculamen – «глядении». При русском анализе Гегеля уместно сопоставить два выражения: «чужая душа – потемки» и «я вижу тебя насквозь». В первом выражении речь идет о глядении глазами, во втором случае речь идет о проницательности. В своей философии Гегель и призывает к проницательности, посвящая её формированию прежде всего «Науку логики».

В художественной литературе образ проницательного человека может быть представлен Шерлоком Холмсом с его знаменитым «дедуктивным методом», хотя на фоне наблюдательности и эрудиции этого персонажа роль дедукции явно преувеличена. В отношении метода Гегеля, так же нацеленного на исключительную проницательность, роль «метода дедукции» может играть интеллектуальный феномен, известный под названием «хороший вкус». Еще со средних веков было известно изречение: «Люди с хорошим вкусом знают то, чему их не учили, а люди с плохим вкусом не знают и того, чему их учили много лет». По поводу вкуса Гегеля есть замечание такого авторитетного, но чрезвычайно требовательного мыслителя, каким был Ф. Ницше: «Гегель – это вкус… И не только немецкий, а европейский вкус!» [Ницше 1990 II, 544]. Понятие вкуса, как отмечает Г.-Х. Гадамер, первоначально имело моральное значение, затем эстетическое, и только позднее «…в понятии вкуса несомненно примысливается и способ познания… Хороший вкус всегда уверен в себе; это означает, что по своей сути он всегда – точный вкус… Он относится к той области, где по единичному узнается общее… Очевидно также, что подобное чувство требуется повсюду, где подразумевается такая целостность, которая не дана как целое» [Гадамер