Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго» Страница 7

1. Как «Доктор Живаго» ориентирует читателя

Что читатель «Доктора Живаго» имеет дело с далеко не прозрачным текстом, подчеркивается Пастернаком много раз по мере сюжетного развертывания романа. Для «Доктора Живаго» обычно, что один персонаж воспринимает другого как тайну, к которой трудно подобрать ключи, как загадку, которая допускает сразу несколько решений, как повод для недоуменного вопроса, остающегося хотя бы отчасти без ответа.

Приведем четыре примера из этого ряда без какой бы то ни было претензии исчерпать материал:

(a) Случайно попав в номера «Черногории» к отравившейся мадам Гишар, Юрий Живаго наблюдает Лару и Комаровского, молча обменивающихся взглядами:

Зрелище порабощения девушки было неисповедимо таинственно и беззастенчиво откровенно […] У Юры сжималось сердце […] Это было то самое, о чем они так горячо год про-долдонили с Мишей и Тоней под ничего не значащим именем пошлости […] и вот эта сила находилась перед Юриными глазами, досконально-вещественная и смутная и снящаяся[52].

(b) В сцене приближения поезда, в котором путешествует Живаго, к Юрятину (этот топоним образован из личного имени «Юра» и палиндрома к слову «нить», по-видимому, в значении: «судьба») передается диалог двух неназванных лиц из народа, которые восторгаются Стрельниковым и не могут точно вспомнить, как зовут его противника, варьируя имя «Галиуллин»:

— Насчет контры это зверь.

— Это он на Галеева побежал.

— Это на какого же?

— Атаман Галеев […]

— А може, князь Галилеев. Запамятовал.

— Не бывает таких князьев. Видно, Али Курбан. Перепутал ты.

— Може, и Курбан.

(c) Когда Живаго пытается вылечить обезумевшего Памфила Палых, тот не в состоянии назвать место, где началось его психическое расстройство:

— […] Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится. Тогда было смешно, а теперь жалко.

— В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?

— Запамятовал.

— С зыбушинскими жителями бунтовали?

— Запамятовал.

— Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?

— Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.

(d) После посещения Варыкина (этот топоним представляет собой метатезу названия иконописной краски «киноварь») Евграфом Юрий Живаго заносит в дневник:

«…Сваливается, как с облаков, брат Евграф […] Он прогостил около двух недель […] и вдруг исчез, как сквозь землю провалился […] Откуда он сам? Откуда его могущество? […] Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрешающим все затруднения. Может быть, состав каждой биографии наряду со встречающимися в ней действующими лицами требует еще и участия тайной неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Евграф?»

Иногда загадочность, явленная в романе Пастернака, сюжетно мотивирована, повествовательно необходима, нужна для того, чтобы читатель мог понять, чем вызваны некие действия персонажей. В первом из наших примеров Юрий Живаго, восприняв отношения между Ларой и Комаровским как тайну, посвящает себя затем разгадыванию женской доли, в чем и состоит смысл его любви к Ларе.

Однако загадочность в «Докторе Живаго» бывает и вне-сюжетной, повествовательно избыточной. Она не нацелена на то, чтобы пробудить у читателя интерес к дальнейшему течению рассказа, вставляется в роман как будто без видимой причины (мы уже знаем, что противником Стрельникова является Галиуллин до того, как имя белого генерала становится предметом обсуждения, которое ведут люди из народа). Избыточна и та загадочность, которая возникает из-за амнезии Памфила Палых. Для реципиентов здесь нет секрета, потому что Палых, перед тем как обнаружить забывчивость, точно передает все детали совершенного им убийства Гинца, как оно до этого было обрисовано в романе.

Наконец, загадочность может быть результатом нехватки информации, которую поставляет нам автор. Тайна никак не снимается писателем, получая апеллятивную функцию — взывая к тому, чтобы читатель сам попытался рассекретить скрытый смысл, вложенный в текст (вплоть до конца романа мы так и остаемся в неведении о том, почему Евграф всякий раз приходит на помощь Юрию Живаго, когда тот попадает в затруднительное положение). Если Лара выдает свои тайны Юрию Андреевичу, то Евграф никак не расшифровывается в пастернаковском романе.

Итак, мы сталкиваемся с романом, в котором параллельные тайны выступают в самых разных обличьях — в качестве: (а) условия познавательной деятельности, (Ь) ложного, сугубо гипотетического знания, (с) разрушения знания, (d) недостаточного знания.

Многократно, почти навязчиво и к тому же как будто не всегда эстетически оправданно тематизируя таинственное, Пастернак настраивал читательское сознание на то, чтобы оно гипертрофировало таинственное, занялось им с повышенной интенсивностью. Вовлеченный в густую атмосферу загадочного (сравнимую разве что с той, что встречается в романтической литературе), читатель «Доктора Живаго» обязывался не проглядеть того, что ему предлагается не только роман о тайнах, но и тайный роман, криптограмма.

2. Комаровский = Маяковский

Комаровский кажется заимствованием из «Фауста» Гете. Обращает на себя внимание, однако, то обстоятельство, что Фаустов пудель превращен у Пастернака в бульдога и что Сатаниди, всегдашний спутник Комаровского, недвусмысленный аналог Мефистофеля, назван по имени — Константином. За легко разгадываемым шифром, отсылающим нас к Гете, расположен еще какой-то шифр, не позволяющий нам довольствоваться при интерпретации фигуры Комаровского лишь сопоставлением «Доктора Живаго» и «Фауста». В криптографии шифр под шифром называется каскадным.

Названные метаморфозы мотивов Гете станут прозрачными, если учесть, что в конце 20-х гг. Маяковский и Брики завели себе французского бульдога по кличке «Булька»[54] и что ближайшим, с точки зрения Пастернака, другом Маяковского был поэт-футурист Константин Большаков. Об этой дружбе Пастернак упоминает в «Охранной грамоте»:

Из множества людей, которых я видел рядом с ним [с Маяковским. — И. С.], Большаков был единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обоих можно было слушать в любой последовательности, не насилуя слуха […] В обществе Большакова за Маяковского не болело сердце, он был в соответствии с собой, не ронял себя.

Отчество Большакова — Аристархович — передано в романе увлекающемуся футуризмом Максиму Аристарховичу Клинцову-Погоревших[55].

Детали повседневной жизни Комаровского полностью согласуются с бытом Маяковского. Как и Маяковский, боявшийся инфекций, Комаровский живет в квартире, в которой нет «ни пылинки, ни пятнышка, как в операционной» (3, 47). Экономка Комаровского, Эмма Эрнестовна, соответствует домработнице Маяковского и Бриков, Аннушке. Подобно Маяковскому, Комаровский — картежник (с картами в руках он изображен Пастернаком в салоне Свентицких; той же страстью Пастернак наделяет Сатаниди[56]). Любимое занятие Комаровского — фланировать по Кузнецкому мосту, там, где Пастернак в «Охранной грамоте» помещает Маяковского:

Он […] прогуливался по Кузнецкому, глуховато потягивал в нос, как отрывки литургии […] клочки своего и чужого…

Название второго сборника стихов Маяковского (на который Пастернак когда-то отозвался восторженной рецензией), «Простое, как мычание», находит карнавализованное отражение в характеристике, даваемой в романе Комаровскому и Сатаниди:

Они пускались вместе шлифовать панели, перекидываясь […] замечаниями […] полными такого презрения ко всему на свете, что без всякого ущерба могли бы заменить эти слова простым рычанием…

Пастернак меняет время от времени шифровальную технику: Комаровский рисуется то с помощью фактических сведений о жизни Маяковского, то посредством интертекстуальности. Криптография именует меняющийся по ходу передачи некоторой информации шифр «блок-шифром».

Поза, в которой застает Комаровского Юрий Живаго при посещении «Черногории», представляет собой наглядную реализацию этимологического значения фамилии «Маяковский»: