Юрий Игрицкий - Россия и современный мир № 4 / 2010 Страница 7

К началу ХХ в. русские элиты серьезно меняются. На ключевые позиции начинают претендовать новые социальные группы – верхушка буржуазии и лидеры либеральной интеллигенции. Их отличие от всех предыдущих отечественных элит заключалось в том, что они не были (по-преимуществу и впрямую) порождены властью. Они вошли в политическую жизнь как силы самостоятельные, независимые. Конституция 1906 г. зафиксировала компромисс между ними и властью. Однако в ходе войны этим новым элитам показалось – в силу целого ряда причин (и сами укрепились, и царизм находился не в лучшей форме), – что пора взять бразды правления в собственные руки. Так составился заговор против короны, к которому присоединились и ведущие военные. Самодержавие пало вследствие «предательства» элит. Это снова к вопросу об их роли в нашей истории.

В Совдепии, как мы знаем, появилась своя элита – номенклатура. Которая ничем не владела, но всем распоряжалась. Крайне интересна история ее возникновения. Захватив в конце 1917 г. власть, «партия нового типа» (РСДРП (б)) стала основой для формирования нового «боярства» – большевистского (кстати этимология слов «боярин» и «большевик» общая). Различные отряды этого боярства вели между собой борьбу до конца 20-х годов. Параллельно этому И.В. Сталин создает в партийных комитетах (от райкомов до ЦК) учетно-распределительные отделы («учраспреды» – на языке того времени). Так рождалась номенклатура. Опираясь на нее, «чудесный грузин» (по слову Ленина), повел борьбу с большевистским боярством, со всеми (подчеркиваю) его группами. К началу коллективизации сталинская номенклатура в целом разгромила наследников Ленина. Но Ё – Сарионычу (это – А.И. Солженицын в «Круге первом») и этого показалось мало (он ведь кое-что читал по русской истории). В 30-е обрушил «большой террор» на остатки ленинской гвардии и ту часть своей номенклатуры, которая успела «обояриться» и даже в чем-то сблизилась со старым большевистским активом.

После этой грандиозной Чистки, казалось бы, Сталин получил послушно-запуганную армию порученцев-управленцев. Но война, со всеми ее необходимостями и «вызовами», во многом переродила номенклатуру, вернула ей уверенность в себе, она обрела немалую силу. Нет сомнений в том, что верхи номенклатуры – хотели они этого или нет – объективно попали в ситуацию противостояния с Усатым. После его смерти начинается номенклатурный период советской истории. Все последующие генсеки – в известном смысле – «боярские цари». И кончается СССР номенклатурной (т.е. элитистской) революцией. (Мы еще скажем о ней.)

Таковы, вкратце, пути и результаты деятельности русских элит в истории.

А теперь поговорим на тему особости и, с европейской точки зрения, слабости русских элит. – Разумеется, в небольшой по объему работе мы не можем дать полновесного ответа. Попробуем указать на некоторые – важные – причины.

В своей знаменитой книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» покойный академик Л.В. Милов исследовал русское общество, его повседневную жизнь, хозяйственную деятельность XV–XVIII вв. Очевидно: элитистская проблематика (в том числе взаимоотношение власти и элит) не может быть понята вне этого контекста.

Ученый подчеркивает: «…Мы имеем дело с обществом, обладающим ярко выраженным экстенсивным земледелием, требующим непрерывного расширения пашни, с обществом, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве был постоянным и неутолимым в течение целых столетий, несмотря на более или менее стабильный прирост населения… Когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта, оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук» (6а, с. 432). И еще: «Весь образ жизни населения исторического ядра территории России был процессом выживания, постоянного создания условий для удовлетворения только самых необходимых, из века в век практически одних и тех же потребностей» (там же, с. 415).

Экстенсивное земледелие в тяжелых, северных климатических условиях (мы же – Север, а не Восток или отсталый Запад; не «Север», конечно, в терминологии литературы, посвященной глобализму, скорее: в смысле «северá»; что есть русская история с определенной точки зрения? – первая попытка человечества построить цивилизацию в северных широтах, в крайне неблагоприятной природно-климатической зоне; здесь хозяйственная активность объективно ограничена и никогда не ведет к процветанию), в лесной зоне (степь фактически до последней трети XVIII в. у кочевников), т.е. земледелие «впервые», когда гумус только создается, земледелие подсечное и «кочевое» со всеми вытекающими, нехватка населения, рабочих рук… Таков «background» русской истории. Потому не «случайно», не по «злой воле» или чему-то подобному складывается здесь самодержавно-крепостнический порядок.

«…Система крепостного права объективно (выделено мной. – Ю.П.) способствовала поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагополучны, но результаты земледелия всегда были общественно-необходимым продуктом. М.М. Щербатов12, вполне понимая, что большая часть тогдашней России лежит в зоне неблагоприятного климата, считал, что отмена крепостного права (речь шла об обсуждении в 60-х годах XVIII в. вопроса о крепостном состоянии крестьян) приведет к массовому оттоку крестьян, ибо они оставят неплодородные земли и уйдут в земли плодородные. «Центр империи, место пребывания государей, вместилище торговли станут лишены людей, доставляющих пропитание и сохранят в себе лишь ремесленников…» (6а, с. 433; М.М. Щербатов цитируется по: 13, с. 135).

Следовательно, «крепостничество теснейшим образом связано с характером земледельческой деятельности российского крестьянства, оно органично свойственно данному типу социума, ибо для получения обществом даже минимума совокупного прибавочного продукта необходимы были жесткие рычаги государственного механизма, направленного на его изъятие (выделено мной. – Ю.П.). А для этого стал объективно (выделено мной. – Ю.П.) необходим и определенный тип государственности, который и стал постепенно формироваться на территории исторического ядра России», – пишет Л.В. Милов (6а, с. 433).

Как говорится, к этому ни прибавить, ни убавить. Приведу лишь еще одну его мысль. Это важно для нашей темы вот почему. Известно, что современное западное общество полисубъектно, в нем множество социально значимых, независимых «акторов». Но его полисубъектность стала лишь продолжением (расширением, усложнением, хотя в XIX в. казалось – упрощением) полисубъектности средневекового феодального социума. В котором можем обнаружить и институт частной собственности, и корпорации, защищающие права и жизнь своих членов, и ограничения власти королей, и суд, и независимую влиятельную церковь… И многое-многое другое, свидетельствующее о сложном (вспоминается леонтьевская «цветущая сложность»), дифференцированном, полицентричном характере средневекового Запада. – У нас же было иначе: проще и однотоннее.

По словам Л.В. Милова, «в условиях Древней Руси (на всякий случай, напомню, что Древняя Русь закончилась не Бог весть когда, а лишь на рубеже XVII–XVIII вв., т.е. исторически “вчера”; да и не закончилась вовсе, многими своими “сегментами” еще и пожила до начала ушедшего столетия. – Ю.П.) ограниченный размер совокупного прибавочного продукта общества делал нереальным создание сколько-нибудь сложной многоступенчатой феодальной иерархии в качестве ассоциации, направленной против производящего класса. Однако исторически эквивалентом этому был путь консолидации господствующего класса посредством усиления центральной власти, путем резкого возрастания… служебной… зависимости от нее каждого феодала…

Такая цель была достигнута созданием московской великокняжеской властью статуса служилой вотчины, а главное, учреждением широкой системы поместных держаний» (6а, с. 480).

Это нам Л.В. Милов о том, почему у нас не сложилась крепкая, влиятельная, независимая феодальная аристократия, которая практически всегда в Европе ограничивала королевскую власть (даже в восточноевропейской Пруссии, даже во Франции при короле-солнце). Это о том, почему у нас не сложилась крупная феодальная частная собственность, которая могла бы не «допустить» возникновения патримониальной власти, т.е. властесобственности. Это еще раз о том, что наша «сложность», может и была «цветущей», но – не очень сложной. Я бы, поправив горячо любимого Константина Леонтьева, сказал: «служебная сложность».

Кстати, отсутствие у нас сильной, богатой, независимой аристократии имело и иные, неэкономические причины. – Здесь очень интересно мнение выдающегося историка русского права М.Ф. Владимирского-Буданова. В начале своей известной книги он подчеркивает: «Основанием древнерусского государства служат не княжеские (теория Соловьёва) и не племенные отношения (теория Костомарова), а территориальные» (2, с. 41). То есть в основе эволюции нашей государственности лежал пространственный принцип, а не какой-либо другой. Да и само происхождение ключевого русского слова «власть» указывает на это. Власть – от волости; тот имеет власть, кто владеет территорией, пространством.