Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мамардашвили Мераб Константинович Страница 7

Сделаем один простой, казалось бы, и существенный шаг. Для этого я приведу совершенно неожиданный пример, совсем не греческий. Но, будучи не греческим, он тем не менее связывает сразу все рассуждение и, следовательно, обладает еще тем преимуществом, что показывает, что философия есть вечное дело философов и вообще философствующих людей и она никак не меняется со временем; все то же самое, что было две тысячи лет назад, только выражается это часто по-разному. (Учтите, что этот пример я <беру> к тому, чтобы показать, что небытие помыслить невозможно и высказать невозможно.) Из Чехословакии приехала моя знакомая и остановилась в гостинице. Через несколько дней ей нужно было уезжать и оплатить довольно многочисленные телефонные разговоры. В день отъезда выяснилось, что счета еще не пришли, и администратор отпустила гостью, не взяв денег, — проявила доброту. Это пример проявления доброты в обычном психологическом смысле слова. Итак, мы имеем перед собой определенное событие, поступок, и мы о нем мыслим, оцениваем его, говорим о нем. Подумав, мы сказали: эта женщина добрая, поскольку отпустила мою приятельницу без оплаты непоступивших счетов. Теперь пример зла: пересыльный лагерь во Владивостоке, масса людей живет просто на огороженном голом пространстве, под дождем и снегом, холодные и голодные, голод нарастает (где-то затерялись транспорты с продуктами), и голодные люди в полном отчаянии рвутся на проволочные заграждения, требуя хлеба, — их поливают пулеметным огнем. Это проявление зла.

Давайте подумаем... Произошло два события. Мы сказали: в одном случае это добро, в другом случае это зло, и тем самым мы предположили, что за этими явлениями, за этими поступками стоят некие существа, обладающие качествами, в одном случае добрыми, в другом случае злыми. Злые существа стреляли из пулеметов, а добрые поступили сообразно смыслу ситуации: отпустили с миром мою приятельницу. Философ в этом случае скажет, что российский человек не добр и не зол, что понятия добра и зла здесь неприменимы, а произошло нечто, в чем вообще нет психологии, хотя каждый отдельный человек, безусловно, наделен психологическими качествами. Эта дама — администратор гостиницы — поступила так не потому, что она добрая, а потому, что сцепление событий поставило ее в определенную ситуацию. Она была загнана в угол, выход из которого был тот или этот, [выход,] который внешнему наблюдателю может казаться или добрым, или злым, а сама ситуация представляет собой недоразумения в точке А, где вовремя не выписали счета, недоразумения в точке В, где их вовремя не отослали, недоразумения в точке С, где их вовремя не получили, — весь тот наворот русской жизни, который состоит в том, что русский человек ставит себя в определенную ситуацию, всегда предельную, выход из которой всегда радикальный (или в ту, или в иную сторону). Поэтому, когда выход совершился, если ты что-нибудь соображаешь — а всякое соображение предполагает элемент философии, — ты должен сказать: не могу высказать суждения, здесь нет психологии, нет ни добра, ни зла, просто есть лабиринтное состояние, загон себя в ситуацию, из которой есть или тот, или другой выход. Говорить о тех, кто стрелял, что они злые, невозможно. Почему? Да просто потому, что хлеб разворовали по дороге. Тысячи сцеплений событий привели к тому, что одни люди были заданы в том, что они рванули на проволочные заграждения, а другие — в том, что они стреляли; здесь нет ни добра, ни зла как психологических качеств.

Речь идет о том, что мы можем говорить и высказывать. А рассуждать о том, что русские люди добры или злы, беря эти примеры (а их можно привести сотни), невозможно, потому что здесь нет ни добра, ни зла, есть другое. Мои суждения не охватывают всех этих проблем. Я беру только одну сторону: мы не можем высказать суждения. Почему не можем? Потому что здесь нет психологического добра и зла. Иначе говоря, там, где оно есть, мы можем высказать истину или нечто такое, что потом окажется заблуждением, но во всяком случае то и другое будет осмысленным.

Данная ситуация, которую я описываю, она вообще не истина и не ложь. Один будет доказывать, что российские люди добры, другой будет доказывать, что российские люди злы. Ни то, ни другое — здесь нет ни истины, ни лжи, ни добра, ни зла. Мы не можем высказывать это на нашем языке в той мере, в какой мы высказываем нечто осмысленное. Язык сам себя разрушает, потому что мы находимся в области небытия, в данном случае в области небытия психологии. Это не психологическая ситуация, а ситуация сцеплений, сцепились поезда, российские нравы; никто не хотел в отдельности ни добра, ни зла, но что-то совершал, и неминуемым интегралом этих свершений была определенная ситуация, в которой оказались люди: в одном случае — моя приятельница в гостинице, в другом случае — заключенные в лагере. Что мы можем как осмысленные существа говорить об этом? Ничего. Перевернем вопрос: в каком смысле мы ничего не можем сказать?

Я бы высказался в такой форме: психология (в данном случае мы говорим о психологии), психологическая реальность, или психологическое бытие, есть, если есть такая реальность, вся совокупность которой достаточно долгое время и в достаточном числе людей охвачена действием определенных формализмов, называемых, например, совестью (кстати, совесть — чистый формализм). Там развивается в людях психология, или то, о чем мы можем говорить осмысленно в терминах психологии (то есть психологических качеств). Говорят, что люди добры или злы. Впервые само это различение на уровне нашего психологического языка, осмысленного, допускающего высказывание чего-то, появляется только тогда, когда появляется система отсчета внутри самой этой реальности, и эту систему отсчета составляет самооснóвное явление, бытийное явление. В данном случае я взял «совесть»: там, где есть совесть, развивается психология и, следовательно, наша возможность о случаях поступков говорить на языке психологии, и это будет осмысленный язык, на нем можно нечто высказывать.

А теперь я скажу: только там, где есть бытие, можно нечто высказывать, там, где есть реальность (некая область охвачена бытийными явлениями), артикулируются вещи, о которых можно говорить и нечто осмысленно высказывать. Ведь в случае добра и зла, имея перед собой, казалось бы, психологические явления, я не мог высказывать о них ничего психологического. Здесь должен быть применен другой аппарат анализа. Если я начну рассуждать об администраторе гостиницы или о стрелке на смотровой башне в лагере в терминах добрых или злых качеств людей, то я запутаюсь, я буду в сфере неинтеллигибельного.

Возвращаю вас к проблеме интеллектуальной проницаемости или принципов понимания мира: мы можем говорить, но ситуацию, реальность мы не будем понимать; мы можем ее понять, отказавшись от психологического языка, хотя перед нами, <казалось бы>, психологические феномены (добрые или злые качества). Скажем, мы можем показать, что, независимо от того, хотят россияне войны или не хотят, они ставят себя в ситуацию, из которой единственный выход — воевать или не воевать, и много причин, чтобы воевать. Или выиграть войну: нужно сначала поставить себя в ситуацию, из которой другого выхода, кроме победы, нет. Это ситуация, о которой нельзя говорить в терминах обычного военного описательного языка, которым говорят об обученности армии, боевых способностях этой армии, и тогда выводят результаты: объясняют этими способностями, почему победили или почему проиграли. А в нашем случае ни то ни другое ничего не объясняет.

Теперь подумаем, что мы натворили этими рассуждениями. Мы получили философский вывих: глазами души мы посмотрели на то, что видно и нашим обычным глазом. Повернув глаза души, мы не изменили предметов, мы не привели никаких новых фактов, никаких новых аргументов. Та же дама в гостинице, тот же лагерь — факты не изменились. Я вывихнулся, посмотрел, повернув глаза души, и увидел, что если я рассуждаю психологически, то понять ничего нельзя, здесь нет психологии. Для того чтобы понять, надо ввести какие-то другие понятия и иначе рассматривать данную реальность. Поэтому, чтобы не тянуть за собой обсуждение эмпирических случаев, я могу начать говорить на теоретическом языке: есть только бытие, и высказать то, чего нет, невозможно.