Михаил Щетинин - Объять необъятное: Записки педагога Страница 8

ПУТЕМ ПРОБ И ОШИБОК Начало. Хорошо помню сцену моего представления педагогическому коллективу Яснозоренской школы. Словно было вчера, вижу глаза учителей, в которых понятный мне вопрос: «Кто ты?» «А в самом деле, кто? — мысленно вступая с ними в разговор, думал я. — Что принесу вам? Я не управлять хочу, а думать вместе с вами, вместе бороться за школу для детей» И вот я в кабинете директора… у себя в кабинете. Все ушли домой. Завтра мой первый день, вторая четверть 74/75 учебного года, с чего начать? В воображении проносились эпизоды из жизни в Бессоновке, строительство школы. «Помнишь, настоящее взаимопонимание встретил только тогда, когда, взяв мастерок, встал рядом с рабочими, когда они поверили, что ты не командовать пришел, а вместе с ними дело делать. Ты обратил внимание на то, как по–разному отнеслись к идее школы комплекса рабочие и учителя? Для первых она стала собственной, а для вторых оказалась чужой, продиктованной «сверху». Новое должно обязательно созреть, родиться в коллективе. Нельзя распространять опыт директивной кампанией. Навязанное новшество превращает людей из творцов в слепых исполнителей. Так с чего начать?..» Внезапно я услышал чьи–то взволнованные крики. Что это? Быстро поднявшись, открыл окно. В кабинет ворвался холодный осенний ветер и вместе с ним ожесточенна грубая брань, от которой стало жарко: крик был детский. Я увидел жуткую сцену: два рослых подростка били в овраге мальчишку лет одиннадцати. Не помню, как бежал по лестнице со второго этажа и дальше вниз. Через несколько мгновений, схватив за шиворот хулиганов, тряс их с такой силой, будто навсегда хотел вытрясти эту звериную жестокость к человеку: «Что же вы делаете!», вдруг один из них захныкал: «Прости–и–те… мы больше не бу–у–дем… прости–и–те… дядечка…» Я молча разжал руки, подростки стояли, потупив головы. «Что это там за фраер нашелся?» — раздался неприятный скрипучий голос. Я обернулся и увидел троих лохматых парней, на вид около 18—20 лет. Они восседали на небольшом бугорке в метрах двадцати от меня, потягивая сигареты и смачно сплевывая себе под ноги. Все трое, зло прищурив глаза, нагло смотрели в мою сторону. Я понял, что это они стравили ребят, и если сеид отступлю, если не дам решительного боя, то никогда в этой школе никаким приказом не утвердить меня директором. «Так что же, драться? А если это акселераты–ученики? Ты же директор, учитель…» — говорил один внутренний голос, но другой твердо и настойчиво повторял: не отступать…» «Но–но, уж и пошутить нельзя», — уже не так уверенно и нагло сказал один из парней. Все трое, словно нехотя поднялись и неторопливо двинулись прочь. Я шагнул за ними: «Подождите! Куда же вы?» Один из них обернулся и вдруг помчался к растущему по склону оврага тернистому кустарнику. Остальные за ним. Я остановился. Вот дебют… Но на душе стало легче: хороший урок для того, кто остался и, конечно, во все глаза наблюдал за мной. Подошел к мальчишкам. Вы же человека, понимаете, че–ло–ве–ка били. Запомните на всю жизнь: нет на земле ничего омерзительней трусости и жестокости, — громко, чтобы слышали и те, в кустах, говорил я. — Вы в каких классах учитесь? — спросил уже другим тоном. Но мальчишки упорно хранили молчание. А вот это уже не по–мужски… Неужто боитесь?.. – А что бояться? Я—в шестом, зовут меня Вовка. – А мы в седьмом… Он—тоже Вовка, а я—Коля. – А я ваш директор, Михаил Петрович… На следующее утро отправился в школу… В здании было пусто, неуютно. Настроение мое и вовсе упало когда в нескольких местах на стенах, еще пахнущих свежей краской, увидел пошлые надписи. Внизу послышались громкие голоса ребят и шумный топот ног. Я посмотрел на часы: было уже около восьми. Сердце взволнованно забилось—начинался школьный день. Мимо меня по лестнице стремительно пронеслись, не остановившись, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, два запыхавшихся парня примерно из VII или VIII класса. «А–а–а–а!» — раздался наверху режущий уши крик… «Это жертва… —мелькнуло в голове. — Надо выручать». Быстро поднявшись, я увидел, как старшеклассник с легкой улыбочкой на круглом скуластом лице энергично «отпускал шалобаны» лежащему на полу и зажатому между его колен подростку, который не то от боли, не то дурачась вопил свое пронзительное «а–а–а». — Встаньте! — властно и твердо сказал я. — А что мы сделали? — бормотал парень, поднимаясь с пола и отпуская свою «жертву». Мы же играем… Видите, он же не плачет. — В чем смысл игры? Бить друг друга по очереди и по очереди изо всей силы вопить диким голосом?! — Директор… —сказал кто–то сзади шепотом. Я обернулся… В двух шагах от нас стояла группа ребят, человек восемь—десять, в пионерских галстуках.. «Кто же это знает меня? — подумал я… —А–а, старые знакомые. Это те же, что вчера… Вовка и Коля… нехорошо как–то начинается моя работа: сплошные замечания… Нехорошо…» Доброе утро, — уже громко сказал я. Доброе утро! Здра–сьте! — нестройно ответили мальчишки. Вовка и Коля улыбались, будто говорили: «Ничего–ничего, не унывай, поможем». У остальных лица были серьезные, из глаз буквально выпирало любопытство и недоверие: «Кто ты?»

Линейка. Условия работы в каждой школе гораздо более специфичны, нежели типичны: своя неповторимая среда, свои, только ей присущие особенности. Каждая школа, ее жизнь уникальны, как уникален каждый учащийся в ней ребенок! Подтверждением служат многочисленные примеры, когда учитель, успешно работающий в одной школе, едва справляется в другой. Прежний опыт мало когда спасает. Мне же вообще до Ясных Зорь не довелось работать в общеобразовательной школе, которая, в отличие от специальной, должна учить не отобранных по конкурсу, а всех учеников. Первый год в Ясных Зорях, был для меня поэтому адаптационным. Очень многое было новым, необычным, нередко непонятным. Прочитанное в книгах по педагогике служило лишь основой для сравнения, но редко руководством к действию. Чаще приходилось опираться на жизненный опыт, на интуицию, на свои представления о том, как надо поступить в, каждом конкретном случае… В первые дни в Яснозоренской школе меня поразила нервозность, напряженность отношений учащихся. Крики, вопли, сутолока, нескончаемая борьба в шутку и всерьез на грязном, затоптанном полу, нередкие взрывы ожесточенных драк – все это называлось «перемена». И происходило это в основном из–за того, что Яснозоренская школа была словно слеплена из различных, недавно закрытых малых школ. В школе не было коллектива в истинном смысле слова. Она представляла собой разрозненны группы учащихся из десяти сел. Школьники из одного села стремились сохранить обычаи своей бывшей школы, держались по отношению к другим заведомо враждебно Друг о друге ребята не говорили, к примеру, «это пятиклассники» или «это десятиклассники», но обязательно подчеркивали: «это ровенцы» (с. Ровенек) или «это яснозоренцы» (пос. Ясные Зори). Так и делилась школа на «ровенцев», «яснозоренцев», «черемошан» (с. Черемоное), «солтыковцев» (с. Солтыково), «устян» (с. Устянка), «лозовчан» (с. Лозовое), «бочковцев» (с. Бочковка), «солнцевцев» (с. Солнцевка), «нечаевцев» (с. Нечаевка), «вергилевцев» (с. Вергилевка). Однажды ко мне в кабинет прибежал взволнованный дежурный. — Михаил Петрович! Там такое?.. Там такая драка… Мы ничего не можем сделать… Пойдемте скорее на третий… На третьем этаже, куда я спешно поднялся вместе с дежурным, был настоящий кулачный бой, в нем участвовало в общей сложности около 10—15 человек, яростно колотивших друг друга. Но вот кто–то увидел меня: «Директор, пацаны, директор!» — током ударило в толпу. Ребята? — едва скрывая волнение, начал я. — Убежден, что у вас есть моральное право защищать свое человеческое достоинство. Но драка—это самое крайнее, слышите, самое крайнее средство защиты доброго, красивого в человеке. Каждый такой бой ради Красоты на Земле, слышите, ради Красоты на Земле, укрепляет в человеке мужество, стойкость, смелость. Мы говорим про такого с гордостью: настоящий мужчина! Но если парень бездумно и слепо размахивает своими кулаками ради потехи, бьет чтобы унизить, чтобы причинить боль, какова бы ни была мощь его костей и мышц, он не мужчина, он всего лишь особь мужского пола. С каждым таким, как этот, позорным «боем», так легко напоминающим петушиную возню, парень теряет в себе мужчину… Когда я говорил это, видел, как становились серьезными глаза парней, многие из которых, как мне казалось, принимали каждое сказанное слово. Но уже на другой день опять произошла драка. Мои слова о мужском достоинстве если и возымели действие, то ненадолго, и я решил, что необходимо «ударить» по драчунам более мощно. Но как? «Надо провести общешкольную линейку, — подсказали мне опытные, «съевшие» на педагогической работе уже не один пуд соли, педагоги. — И там выставить самых драчливых и резануть им так, чтобы другим неповадно было. Заодно и двоечников за неделю выставим. А еще надо родителей вызвать, чтобы они со своей стороны повлияли…» «А что? — подумал я. — Ведь верные предложения. Вспомнились собрания А. С. Макаренко, когда выводили провинившегося в круг и выдавали ему «по первое число». - …Долго буду помнить ту линейку—первую и последнюю линейку в моей жизни, которую провел с целью «взгреть по первое число». Я написал «буду помнить», но это не значит, что вижу ее во всех деталях, скорее, совсем не вижу. Но помню чувство стыда и вины перед теми, кого «выставил»… Помню очень ярко глаза Василия Смагина (он, как я узнал позже, после очередной потасовки собрал ребят на небольшое «совещание», где они все вместе решили кончать «джунгли»), удивленные, в них вопрос ко мне: «Зачем так?» Перед притихшей колонной, понурив голову, выходили парни. Я силился понять, что испытывают они в эту минуту. И тут вспомнил себя, когда меня вывели вот так же перед строем, когда я почти ничего не слышал из речей обвинителей, только свой внутренний голос: «зачем вам нужно все это? Унизить, причинить боль?! Ну погодите…» И я мстил долго, как мог, нелепо, по детски… Стали читать список двоечников. Из общего строя выходят залитые краской стыда девушки десятого. Вот Вера Семернина *. У нее же сестренка в третьем классе, которой она заменила умершую маму и которая сейчас во все глаза… Хватит! Достаточно… Все свободны… —каким–то внезапно осевшим голосом проговорил я. «Линейка» неожиданно для всех кончилась. Мимо меня проходили ученики. Но проходили как–то не так, как всегда. Не было обычных шума и толкотни. В школе я работал уже несколько месяцев, но именно в тот день впервые почувствовал, какая это ответственность—быть директором. Может, в тот день начало появляться во мне то не объяснимое словами чувство родства с ребятами, которое впоследствии поможет замечать малейшие изменения в их настроении, вооружит меня способностью смотреть на все их глазами… Люда? — остановил я сестренку Веры Семерниной. — Ты, Люда, не думай плохо о Вере. Сейчас произошла ошибка. Она у тебя молодец… К нам подошл) одноклассники Люды. И я сказал громче, чтобы слышали и они: — Мы гордимся твоей сестрой. Она настоящий человек. А сейчас произошла ошибка… После этой линейки состоялся откровенный, трудный и очень важный разговор с учителями о человеке, его достоинстве, ответственности учителя, взаимопонимание педагогов и воспитанников, так необходимом для создания коллектива. Видеть в ученике личность и помочь ему осознать себя личностью—этот принцип стал одним из основных в нашей работе. Может, это покажется парадоксальным, но провал первой линейки заметно укрепил мой авторитет в среде учеников. Ребята не были уже такими замкнутыми и настороженными, как в первые дни. Все чаще я стал ловить на себе взгляды, в которых был доброжелательный интерес. Окончательно я поверил, что наступили перемены, когда вскоре после линейки ко мне пришла группа десятиклассников, чтобы… посоветоваться. Они так сказали: «Мы пришли посоветоваться с вами». С тех пор когда, заходя в класс, говорил: «Ребята, очень нужен ваш совет», — я уже не встречал недоуменные взглядов, в которых недоверчивое: «Играете с нами». Мы начинали думать, решать, работать вместе. Мы учились быть коллективом.