Иван Наживин - Круги времён Страница 8

— Доказывать вам свое право я не собираюсь!… — резко перебил его Глеб. — Я просто заявляю вам о нем. И довольно болтовни!… Иначе…

— А я вашего права не признаю… — так же резко отозвался Гренберг. — И заявляю вам о праве женщины свободно располагать собой. А что касается до ваших угроз, то я достаточно силен, чтобы не бояться их… — закончил он, опуская руку в карман.

— Что у вас там? Револьвер? — живо спросил Глеб. — Превосходно… Мы можем быстро закончить наш разговор — только не здесь, не около детей. Идем к морю… О, как я вас ненавижу, — никогда в моей жизни никого не ненавидел я так!… Идем…

— Если иного способа решить вопрос нет, идем… — холодно сказал Гренберг. — Но… как же мы будем…

— Бросим жребий, кому стрелять первому… — сказал Глеб.

— Но на коротке и — до развязки.

— Идем…

Хрустя галькой, они торопливо ушли к берегу. Все стихло — только совы перекликались все в лунной тишине да вели свои огневые хороводы светляки.

— Глеб, а куда ты положил… — начала было, выходя на террасу, Ирмгард. — Где же они? Глеб…

Никто не отозвался. Темная тревога, непонятно, почему, охватила вдруг ее душу… И вдруг у моря стукнул выстрел. Сердце ее забилось еще тревожнее… Она торопливо пошла в дом, точно спасаясь от чего-то страшного, что гналось за ней по пятам.

В лунной тишине стукнул еще выстрел, а потом сразу два. И все стихло — только шелковые вздохи моря слышались на песке… Из-за черных кипарисов вышла темная тень и остановилась э глубокой задумчивости.

Ирмгард, не находя себе места от странной, непонятной тревоги, снова вышла на террасу и увидала неподвижную тень.

— Это ты, Глеб? — тревожно окликнула она. — А где же…

— Не смей произносить больше этого имени!… — крикнул Глеб в бешенстве. — Он там, откуда не возвращаются. Довольно!

— Ты… его… убил? — в ужасе прошептала она, торопливо подходя к мужу. — Убил?!..

— Я сказал: довольно!… — бешено топнул он ногой.

— О, как ненавижу я тебя!… — заламывая руки и рыдая, крикнула Ирмгард. — Убийца, убийца, убийца!…

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ХРАМА

Ясный осенний день. На крутой скале, над беспредельной ширью моря, белая старинная колоннада полукругом. В стороне — чья-то могилка, убранная цветами. На лужайке, перед колоннадой, небольшая, человек в тридцать толпа, скудно одетая, одичавшая. Все при оружии. Тут два низкорослых грека, татарин, старенький турок, турчанка с закрытым лицом, Эдвард, высокий и стройный англичанин с трубочкой, маленький и изящный, как игрушка, японец, пожилой и жирный итальянец и проч. Немножко в стороне стоит постаревшая и скорбная Ирмгард, ее дочь Ма-руся, хорошенькая девочка лет пятнадцати, и реб Лейзер, старый еврей.

Поседевший, в белой, некрашеной, грубоватой одежде Глеб оглядел собравшихся и сказал:

— Кажется, все уже собрались… Может быть, начнем?

— Конечно… — раздались голоса. — Просим.

Глеб поднялся по ступенькам к колоннам и обратился к присутствующим:

— Друзья мои, мы собрались сегодня по очень важному делу, — приступим же к нему с открытой и согретой душой… Когда несколько лет тому назад над человечеством разразилась эта страшная катастрофа, в кровавых пучинах ее погибли все завоевания человека, вся наша тысячелетняя культура и — религия… Все наши храмы разрушены и некому обслуживать немногие уцелевшие алтари, а кроме того, все эти жалкие остатки когда-то великих народов так перемешались, что нет никакой возможности сойтись на каком-либо одном вероисповедании… Первые года наши после катастрофы прошли в тяжелой борьбе за существование в совершенно новых, непривычных условиях и в борьбе этой мы все как будто забыли о Боге. Потом, постепенно мы стали приспособляться к новой жизни, стали собираться небольшими группами, жить стало как будто чуточку легче, и у нас уже есть возможность хоть изредка поднять глаза в небо. И у многих из нас растут дети, и у многих из нас бессонною ночью болит уже о них душа: как же растут они так, без всякой религии? И вот над моей головой разразился страшный удар: в тяжких страданиях угасла на моих руках моя любимица, моя Снежинка, — вон ее могилка… Я почувствовал себя беспомощным пред бездною смерти, мне негде было искать себе утешения, не в чем черпать силы. И я понял, что оттягивать больше нельзя, что люди должны собраться и вновь, общими силами воздвигнуть разрушенный храм. Вы скажете, может быть, что религия это личное дело каждого, но всякий человек хотя бы с небольшим религиозным опытом знает, что индивидуализм в этой области удел исключительно сильных натур, и что и эти немногочисленные Прометеи часто, почти всегда приходят потом к церкви, к соборности. Людям почему-то нужно молиться непременно сообща. Но как молиться теперь? Выбрать одну из старых религий? Их много — какую? И где храмы? И где подготовленное священство? И, главное, неужели же возьмем мы на свои слабые плечи все ошибки тысячелетий, все преступления, всю их вражду? Нет, мы должны использовать богатый опыт прошлого, но начать строить заново…

— Конечно… Это верно… — послышались одобрения. — Правильно…

— Я много думал об этом… — продолжал Глеб. — И вы, может быть, разрешите мне поделиться с вами моими думами…. Это послужит нам отправной точкой, а храм будем мы строить уже общими силами…

— Господа, вы знаете, я атеист… — сказал толстый итальянец. — Вам не помешает мое присутствие?

— Отчего же? Нисколько… — отвечали некоторые. — Оставайтесь…

— Я думаю, что главной причиной розни людей в религиозной области была всегда догматическая часть религий… — продолжал Глеб. — То есть, то, что придумано было слабым умом человеческим, чтобы как-нибудь оформить, дать жизнь смутным устремлениям человека в тайны бытия и Бога. И скоро эти бессильные попытки обратились в какой-то буйный чертополох более или менее неудачных выдумок, который и закрыл собою вечное солнце…

— Превосходно!.. — сказал Эдвард. — Слушайте…

— И потому первое, что мы должны сделать, это отказаться раз навсегда от всякой догматики, — продолжал Глеб, — от всяких попыток уловить бесконечность в непрочные сети слова. В особенно удачные, в особенно светлые минуты бытия моего я чувствую, я несомненно знаю, что Он есть, и я склоняю пред Ним колени со смирением и восторгом. Какой Он? Любовь? Разум? Свет? Мудрость? Я не знаю. Он слишком велик, чтобы выразить Его каким бы то ни было словом человеческим. И потому от всяких определений Его, от всякой даже символики мы отказываемся навсегда… Вот пред нами голубая безбрежность моря, слившаяся на горизонте с голубою безбрежностью неба, — разве недостаточно этого вечного символа светлой бездны Его, символа Вечности? И давайте для начала теперь же преклоним колени пред светлым величием Его…

Все умиленно опустились на колени, — только толстый итальянец стоял с неловкой, слегка насмешливой улыбкой. Многие простирали в бездну мозолистые, трудовые руки. Глеб, восторженно раскрыв объятия, стоял над безбрежностью, как жрец еще не родившейся религии. Ирмгард тихонько о чем-то плакала. Старенький турок отошел в сторонку тихонько и стал набожно творить намаз — по-старому; он думал, что так будет все же вернее. Старый реб Лей-зер, потупившись, пощипывал бороду и на умном лице его было ласковое, необидное сомнение.

— Так… Вот это было хорошо… — тепло сказал Глеб. — И да будем мы всегда помнить эти святые мгновенья!… Но, друзья мои, все же совсем без внешней обрядности обойтись нельзя, — за это говорит тысячелетний опыт человечества. Пусть эти внешние формы будут свободны, не обязательны, пусть мы будем неустанно совершенствовать их, но они нужны. Вот умерло у вас дорогое существо, — так что же, завернуть его в холст, положить в яму и конец? Нет, сердце наше в таких случаях особенно просит близкого присутствия Бога, торжественности, соборности, людей. И не только горе, зовет человека к Богу и тяжкий грех, грызущий душу бессонными ночами… — тихо прибавил он, стараясь подавить тяжелый вздох.

Ирмгард печально и внимательно посмотрела на него сквозь слезы. Она поняла, что он говорит о том тихо-лунном вечере, когда прозрачно перекликались в зарослях маленькие совы, а там, на берегу… И она тяжело вздохнула.

— И хочется нам ознаменовать как-нибудь и рождение ребенка… — продолжал Глеб. — И надо как-нибудь собор-но вспомнить тех светильников человечества, без которых жизнь человеческая была бы так бледна и мертва. И надо соборно поддержать человека на его трудовом пути. И вот прежде всего я оставил бы для религиозных собраний старый воскресный день — шесть дней трудись, а на шестой отряхни земной прах с ног твоих и воскресни к небу. Затем я установил бы празднование памяти великих учителей человечества: Иисуса, Будды, Зороастра, Конфуция, Моисея и многих других светильников Божиих…