Димитрий Чураков - 1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций Страница 9

Наибольший интерес в последние годы историки проявили к так называемым Комитетам общественной безопасности. Имелись и другие названия этих стихийно возникавших органов: Общественные исполнительные комитеты, комитеты общественных организаций. Именно им, а не комиссарам Временного правительства в первое время перешла рухнувшая власть[93]. Наряду с этим большее, чем прежде, внимание уделяется реформированным земствам и городскому самоуправлению[94]. Особняком стоит изучение органов нового режима в армии[95]. Большое, а может и большее, чем прежде, внимание уделяют историки Советам. Только сегодня Советы в большей мере изучаются их взаимосвязи с другими общественными организациями. Это, наверно, и правильно. Ведь только при таком комплексном подходе становится понятно, почему именно Советы, а не другие формы самоуправления, рождённые революцией, стали прообразом новой российской государственности[96].

Большой фактический материал позволил поставить ряд принципиальных вопросов о роли общественной самоорганизации в революции. За неимением возможности подробно остановиться на всех из них, коротко коснёмся двух, на наш взгляд, наиболее важных.

Прежде всего, вопрос о самоуправлении так или иначе выводит на проблему о роли сознательного и стихийного в революции. Как, к примеру, оценить факт повсеместного и быстрого возникновение близких по типу органов самоуправления? Историки демонстрируют к этому совершенно разные подходы. К примеру, В. Е. Остроухое, анализируя февраль в Туле, пишет, что коротенькой заметки в местной газете «Тульская молва» хвалило, чтобы прежний царский аппарат управления рухнул, а на смену ему пришла революционная власть[97].

Казалось бы, такая трактовка событий явно говорит в пользу спонтанности революционных изменений в Туле. Но подобная «спонтанность» была в принципе возможна лишь в случае какой-то предшествующей организации. И действительно. Более пристальный взгляд показывает, что на практике о стихийности говорить сложно. Хотя, по словам свидетелей, переход власти в Туле совершился легко и красиво, но за этим стояла долгая и упорная деятельность местных кооперативных организаций. К слову сказать, этот факт выводит и ещё на грань проблемы о стихийности и организованности в русской революции. Речь у него вновь идёт об участии в ней масонов. Если их роль в организации центральной революционной власти очевидна, то можно ли говорить о том же применительно провинции? Проблему соотношения стихийности действий масс, организаторской деятельности кооперации и масонском следе в организации провинциального самоуправления периода революции поднимает в одном из своих исследований А. В. Лубков[98]. Определённый интерес в этом ключе имеет также наблюдение A. В. Ржанухина, обратившего внимание на засилье политизированной интеллигенции в органах местного самоуправления крестьян. Пользуясь преимуществом в организации, образованные классы стремились занять важнейшие позиции во всех органах самоуправления. Но удалось ли им осуществить это? Пока однозначный ответ здесь дать сложно.

Ещё один довольно неожиданный аспект проблемы сознательного и стихийного фактора в революции поднят B. В. Канищевым. Предметом его исследований стали бунты в городах России. Были ли события 1917 года бунтом или революцией?[99] Этот вопрос для судеб российского государства сам по себе имеет огромное значение. Но работы Канищева позволяют поднять ещё один вопрос. Автор, в частности, рассматривает бунтарское начало в революции как элемент стихийности. Есть в его работах и упоминание о национальной специфике российской революции. Но если разговор заходит о национальной специфике российского революционного развития, то невольно напрашивается вопрос: а можно в рамках этой специфики говорить о бунте как о синониме стихийности? Не есть ли бунт, а если шире – бунтарство – особой для России формой самоорганизации масс. Пусть и примитивной формы, сочетающей сознательные, полусознательные и стихийные элементы? И ещё, можно ли отождествлять бунты и погромы, особенно в период революций? Разумеется, интеллигенция отождествляла и то и другое. Но мы уже говорили о том, как опасно смотреть на социальную мобильность широких народных слоёв глазами образованной верхушки.

И ещё один вопрос заслуживает самого пристального внимания при взгляде на роль самоуправления в революции. Впрочем, он также может иметь некоторое отношение к социальной физиономии русского бунта – столь беспощадного для верхов и подчас столь желанного для низов. Так, например, А. С. Ахиезер пишет о революции 1917 года как о безудержном бунте локализма. Торжество локализма приобретало разные формы. Россия превращалась в систему самостоятельных локальных миров. Возникли самостоятельные республики в рамках губерний и даже уездов. Создавались региональные объединения Советов, по сути, противостоящие центральной власти. Местные органы по некомпетентности или из-за претенциозности вторгались в сферу общегосударственной политики. Наступал момент, когда стало возможным жить интересами своей группы, деревни, цеха, улицы, возводя свои частные требования в ранг всеобщих. Балом повсюду правил древний вечевой идеал. Страна распалась на атомы, которые могли до бесконечности вести войну друг с другом. Общество не было спаяно даже общим торговым интересом, распалось на множество натуральных хозяйств, интересы которых не идут дальше собственного огорода. Как в таких условиях, задаётся вопросом Ахиезер, могло возникнуть и существовать государство?[100] С другой стороны, к этой же проблеме подходит В. Я. Филимонов. Он показывает, что подчас мы имеем дело ни с каким не с бунтом локализма, а с результатом конфликтов, насаждавшихся центральной властью и на места. С одной стороны, это были конфликты между исполнительной и законодательной ветвями новой власти. С другой – свою роль в идущем на места расколе играл растущий раскол между различными течениями социалистов. Свою роль в этом сыграл и международный фактор, в частности отношение к Брестскому миру среди разных групп местной элиты[101].

Говоря о роли периферии и самоуправления в революции 1917 года нельзя не сказать о разворачивавшихся тогда национальных движениях. Тема эта заслуживает особого разговора. Но не сказать о ней хотя бы в нескольких словах нельзя. В последние годы историки подошли к пониманию российской революции как комплекса совпавших по времени ряда национальных революций: мусульманской, еврейской, польской, финской, тюркской, кавказской (условно говоря) и, конечно же, русской. Вес национального фактора в такой многонациональной стране, как Россия, традиционно велик. Поэтому рост максимализма в национальных окраинах не мог не сказаться на судьбах всего российского государства в целом. Он сказался и в обострении отношений центр – национальные окраины, и в необычном приливе в центр массы выходцев из нерусских народов. Как правило, эти выходцы стояли на крайних позициях, поскольку в местах своего прежнего проживания, как правило, относились к маргинальным силам. Отсюда вытекает целый комплекс вопросов, к решению которых историки только приступают. Повлияла ли война и вызванные ею процессы миграции и маргинализации на радикализацию революции? Вливались ли национальные революции в общероссийскую или противостояли ей? Или ими двигали обособленные интересы? Носили ли «революции национальностей» сепаратистский характер или были направлены на этнокультурную перестройку империи? Предали окраины центр или они, наоборот, спасались бегством от «разрушающегося», в их понимании центра, чтобы сохранить хотя бы осколки империи? В этой связи возрастает интерес к традиционной политике союза «самодержца» с народами, которая позже будет в некоторых чертах возрождена Сталиным. Наконец, какую роль в «революции национальностей» играла собственно русская революция? Вопросы можно было бы и продолжить…[102]

И, наконец, завершая разговор об эволюции механизмов управления и общественной организации революционной эпохи, коротко остановимся на роли политических партий. Пожалуй, именно этой проблематике была посвящена первая по-настоящему новаторская работа, с которой можно начинать отсчёт историографии новой волны. Не публицистических поделок, а именно серьёзной научной историографии. Речь идёт о монографии Л. М. Спирина о политических партиях в 1917 году.

Уже в ней были поставлены большинство вопросов, над которыми сегодня идёт работа историков. В ней, в частности, был актуализирован интерес к роли партий в событиях в российской глубинке, армии, отдельных, непролетарских слоях населения. Пусть ещё и осторожно, но Спириным поднята проблема взаимоотношения партий и народных масс[103]. В целом в этот период историки продолжили изучение вопроса о роли партий в формировании различных альтернатив политического развития[104], их участия в связке «власть— оппозиция»[105], динамика численности партий[106], проблемы межпартийных блоков[107] и целый ряд других прикладных вопросов. Плодом совместного труда историков стал выход замечательного энциклопедического труда о политических деятелях революции[108]. И тем не менее приходится признать, что проблема роли партий в событиях 1917 года изучена ещё недостаточно.