М. Воловикова - Представления русских о нравственном идеале Страница 17

«Соседская помощь односельчанам, оказавшимся в трудном положении, занимала почетное место в общественной жизни деревни. Она регулировалась целой системой норм поведения. Частично такая помощь проходила через общину. Случалось, что мир направлял здоровых людей топить печи, готовить еду и ухаживать за детьми в тех дворах, где все рабочие члены семьи были больны. Вдовам и сиротам община нередко оказывала помощь трудом общинников: во время сева, жатвы, на покосе. Иногда мир обрабатывал участок сирот в течение ряда лет. Особенно распространена была помощь погорельцам – и трудом, и деньгами»[147].

В то же время, как отмечает М. М. Громыко, почти не встречаются описания помощи обедневшим крестьянам. Считалось, что хозяин сам виноват в том, что его дела пошатнулись и сам должен их исправить. Лень и тунеядство не поощрялись. Однако община могла, например, справить свадебный убор бедной невесте.

Особое место в жизни крестьян занимали так называемые «помочи» – обычай приглашать знакомых людей для помощи в срочных работах, с которыми семья не успевает справиться самостоятельно. По типу выполняемой работы помочи имели свои названия: дожнинки (жатва), толока льна, навозница, вздымки (подъем сруба), печебитье, капустки.

«В больших селах на капустки собирались до 200 человек. <…> Помочами в один день обрабатывались до 5000 кочанов. Срок работы – один день – был постоянным, поэтому число капустниц зависело от запасов хозяина. После окончания работы хозяева приглашали всю молодежь в избу, где для капустниц был приготовлен ужин, за которым следовали песни, игры и пляски, продолжавшиеся до утра. На капустных вечерках пели обычно игровые песни»[148].

Громыко замечает, что благодаря взаимопомощи многие трудные дела превращались в праздник. В описании отмечается приподнятое настроение помочан – смех, шутки, остроты.

«“Хотя толокою производится работа тяжелая и не особенно приятная, но между тем толока – чистый праздник для всех участников, в особенности для ребят и молодежи”. <…> Праздничная обстановка дополнялась тем, что лошадей “убирали в самую лучшую сбрую” и надевали на них ошейники с бубенцами. Парни и девушки, правившие лошадьми, устраивали состязания в скорости, когда возвращались с поля порожняком. “Так что это время, – по замечанию наблюдателя, – напоминает масленицу”»[149].

Говорится и о нравственной стороне помочи – хотя труд этот не был обязательным, но отказов помочь практически не наблюдалось. Помочи были взаимными, коллективными, с закрепленным традицией составом участников: мужчин (печебитье, вздымки), женщин (капустки), девушек (супрядки), всех групп трудоспособных односельчан (навозница).

«Обыкновенным явлением» было помочь погорельцу. Корреспонденты из Новгородской губернии отмечали, что здесь «не найдется ни одного, просящего милостыню». «В Крестецком уезде этой же губернии (Заозерская волость, 1879 год) “в случае постигшего домохозяина несчастья, например, пожара, мир дает бесплатно лес для постройки; если кто заболеет, то мир бесплатно исправляет его хозяйственные работы: убирает хлеб, сено и т. п.; на работу должны идти все; не желающего может принудить староста”. <…> Обработать поле и убрать его у одинокого больного, а также привезти лес на постройку мир считает нравственною обязанностью; в тех редких случаях, когда кто-нибудь из однодеревцев, под предлогом недостатка лошадей, отказывается участвовать в помощи, мир не приступает ни к каким карательным мерам; но общественное мнение осуждает его, а идти против мира редко кто решается» (Тульская губерния, 1879 год).

Да и не столько под давлением «мира», т. е. сельской общины, был всегда русский крестьянин открыт для оказания помощи другим людям, сколько по своей сердечной потребности, обратившейся в естественное, привычное дело и душевное устроение. Милосердие («сердечная милость», т. е. сочувствие, сострадание, жалость) составляло основу национального характера. В книге о мире русской деревни свидетельствам этнографических источников о проявлениях милосердия посвящен специальный параграф.

Они удивительны, эти свидетельства. Но нам, при таком обильном цитировании сведений и фактов, собранных другим автором и в другой области науки, пора уже пояснить свой взгляд на проблему. Итак, многие из приведенных М. М. Громыко фактов теперь кажутся удивительными и почти невозможными. Привычны въевшиеся в школьную память сведения об «отсталости» и «забитости» русских крестьян. Мы не сомневаемся, что в этнографических материалах можно найти свидетельства, подтверждающие факты косности деревни (ведь удавалось же их находить составителям учебников советского периода!). Однако все дело в исследовательском методе. Метод, которым вооружена автор работ о мире русской деревни, сочетает в себе два качества, крайне редко встречающихся вместе. Это тщательное, многолетнее и максимально полное изучение источников (этнографических материалов, содержащихся в архивах, а также собранных при непосредственном участии исследователя) и эмоциональная, сердечная включенность в проблему. Несколько фраз, оброненных в книге о сибирской родине, позволяют предположить, что автор тоже, в своем роде «деревенщик», только не из писателей-деревенщиков, а, скажем так: «ученый-деревенщик»…

Аргументация важности этого второго момента достаточно хорошо замечена самой М. М. Громыко, когда она упоминает «деревенщиков»-писателей. Это «свидетельство» близких людей о родном существе (деревне, «малой родине»…), вырастившем их, напитавшем их душевный мир своими соками (образами, примерами…) и стремительно исчезающем буквально на глазах одного-двух поколений. ТОЙ деревни уже почти нет. Но увидеть, описать, донести до других свои свидетельства об этом близком и родном существе могут живые личности, воспитанные деревней, обученные городом и достигшие определенных вершин в своем новом ремесле писателя или ученого. Это работа по осознанию ценностей русского народа, исходящая из самих глубин народа. Представляется, что крестьянство на исходе своего «раскрестьянивания» (термин, использованный и в книге Громыко), «снарядило» своих потомков на новый «промысел» (в писатели, ученые), чтобы они составили свидетельства для других поколений русских людей, чтобы те не окончательно утратили свою «русскость», т. е., прежде всего нравственные ценности народа. А свидетельства эти говорят об открытости русских людей другим культурам и народам.

Свидетельства о доброте русской деревни М. М. Громыко находит в источниках XVIII–XIX веков. Вот некоторые из них:

«“Все крестьяне нашей местности, – писал в конце XIX века Ф. А. Костин из деревни Мешковой Орловского уезда, – к погорельцам относятся с жалостью, стараются их утешить и помочь как советом, так и делом”. Каждый крестьянин, отмечал он далее, “считает за счастье”, если у него поселится погоревший сосед. Беспрекословно брали скотину погоревшего к себе на двор, давали ему свою лошадь. Брать с погорельца деньги за помощь “считается большой грех и срам”. <…> ”…нищему никогда не откажут ни в хлебе, ни в ночлеге”, – сообщали из Вельского уезда Вологодской губернии. “Нищие в редком доме получают отказ”, – утверждал информатор из Пошехонского уезда Ярославской губернии. <…> “Лавку в переднем углу и последний кус хлеба крестьянин всегда готов с душевным усердием предоставить нищему. Это свойство крестьян особенно похвально потому, что бедные семейства, до какой бы крайности ни доходили, никогда не решаются нищенствовать, но стараются или взять взаимообразно, или пропитываться трудами рук своих, и из этого-то слезового куса они никогда не отказывают страннику-нищему”» (из рассказов по Тульской губернии, 1849 г.). А вот богатый, но скупой не пользовался уважением. «Существовал обычай навещать заключенных в тюрьмах и одаривать их гостинцами, особенно в большие праздники. <…> У сибирского крестьянства вообще существовал обычай подавать милостыню (хлеб, монеты) всем арестантам, шедшим по сибирским дорогам в сопровождении конвоя»[150].

Громыко пишет о готовности крестьян оказать милостыню «как по конкретному, закрепленному традицией поводу, так и при неожиданно, стихийно возникающей просьбе».

Продолжая наше отступление, начатое выше, следует отметить еще одну особенность такого метода обобщения материала и выявления основных – «формообразующих» (Флоренский), а не случайных, внешних фактов. Кроме двух условий, отмеченных нами ранее – широте охвата материала и искренней, сердечной включенности в тему, М. М. Громыко нередко обращается к свидетельствам русских писателей: Пушкина, Аксакова, Крылова… Здесь уместно привести такую мысль Павла Флоренского:

«Художественные типы – это глубокие обобщения действительности; хотя и подсознательные, но чрезвычайно общие и чрезвычайно точные наведения. Художественный тип сгущает восприятие и потому правдивее самой жизненной правды и реальнее самой действительности. Раз открытый, художественный тип входит в наше сознание как новая категория мировосприятия и миропонимания…»[151].