Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век - Сони Джимми Страница 20

В 1925 году «Лаборатории» вышли из состава телефонной компании, став отдельной единицей, находящейся под юрисдикцией одновременно «AT&T» и «Вестерн Электрик». Уолтер Гиффорд, президент «AT&T», отмечал, что «Лаборатории», номинально считаясь отделением телефонной компании, могли «продолжать осуществлять научные исследования в масштабе, вероятно, не сопоставимом с возможностями никакой другой организации в стране и даже мире». Целью «Лабораторий Белла» были не просто более чистые и быстрые телефонные звонки. Перед «Лабораториями» стояла задача замыслить и смоделировать будущее, в котором любая форма связи была бы проектом с участием машины.

Так называемые фундаментальные исследования стали кровеносной системой «Лабораторий». Если «правило 20 %» «Google» – практика, согласно которой сотрудникам разрешено посвящать пятую часть своего рабочего времени сторонним проектам, – выглядит как вольность Западного побережья, тогда функционирование исследовательских программ «Лабораторий Белла», поддерживаемое федерально одобренной монополией и огромными размерами прибылей, кажется в сравнении с ним прожорливым чудищем. Сотрудникам «Лабораторий» предоставлялась неограниченная свобода. Представьте, исследователя просили подумать над тем, как «фундаментальные вопросы физики или химии могли в будущем повлиять на систему связи». «Могли, в будущем» – исследователи «Лабораторий», вдохновленные этой идеей, обдумывали ее десятилетиями, представляя, насколько радикально технологии способны поменять ход привычной жизни, и удивляясь тому, как «Лаборатории» смогли «объединить всех нас и собрать все наши новые машины в одном месте». Один из сотрудников «Лабораторий» уже более поздней эпохи выразился на этот счет следующим образом: «Когда я впервые попал туда, познакомился с их философией: смотри, то, над чем ты сейчас работаешь, может не иметь большого значения в ближайшие десять-двадцать лет, ну и прекрасно, мы все равно будем там».

За несколько десятков лет исследователи «Лабораторий» изобрели факсовый аппарат, кнопочный набор в телефонии и элемент солнечной батареи.

Такая беспрецедентная свобода была мечтой любого ученого, и возможность работать так, как им нравится, притягивала друг к другу ошеломительное количество умов. Бернард «Барни» Оливер, ученый из «Лабораторий», который впоследствии возглавит исследования для «Хьюлетт Паккард», вспоминал типичные размышления своих коллег: «Знаешь, приятель, здесь в моем распоряжении все знания в мире в области электрической инженерии. Мне достаточно лишь снять трубку телефона или встретиться с определенным человеком, и я получу ответ на свой вопрос».

Такое сосредоточение талантов в одном месте приносило невиданные дивиденды. За несколько десятков лет исследователи «Лабораторий» изобрели факсовый аппарат, кнопочный набор в телефонии и элемент солнечной батареи. Они сделали возможным осуществление телефонной связи на дальние расстояния и синхронизировали звук и изображение в кинофильмах. Во время войны они усовершенствовали радар, локатор, противотанковый гранатомет и создали защищенную телефонную линию, позволившую Франклину Рузвельту разговаривать с Уинстоном Черчиллем. А в 1947 году исследователи «Лабораторий» Джон Бардин, Уильям Шокли и Уолтер Браттейн сконструировали транзистор – основу современной электроники. Эти трое получили Нобелевскую премию – одну из шести, которыми были награждены ученые «Лабораторий» в двадцатом веке.

Одно дело, когда промышленная лаборатория берет на работу ученых с докторской степенью и предлагает им заняться различными остро назревшими инженерными проблемами. Но Нобелевская премия? Какие-то заоблачные проекты? Десять-двадцать лет форы? Даже учитывая ностальгию по тем временам, замечание Торнтона Фрая кажется вполне уместным, когда он, вспоминая свою работу там, называет «Лаборатории» «компанией из сказки».

Представьте себе Клинтона Дэвиссона, нобелевского лауреата и исследователя «Лабораторий Белла». Дейви, как его называли, был «похож на привидение… медленно передвигавшийся… почти как спектральная матрица». Субтильный, спокойный житель Среднего Запада, Дейви в основном держался сам по себе и мог самостоятельно ставить себе задачи. Как выразился Гертнер, «ему было разрешено придерживаться позиции ученого, отвергавшего любое руководство, и работать в одиночку или иногда в команде с одним или двумя другими исследователями-экспериментаторами, занимаясь только теми проектами, которые вызывали его интерес». Примечательно, что «его, похоже, особо не волновал вопрос, каким образом его исследование поможет телефонной компании».

«Лаборатории Белла» не были ни университетом, ни благотворительной организацией. И все же Дейви было позволено проводить бесконечные эксперименты за счет компании, многие из которых имели лишь самое отдаленное отношение к главному направлению деятельности фирмы. Довольно красноречив тот факт, что Нобелевская премия Дейви, полученная им за доказательство того, что электроны движутся волнообразно (данные тщательно собирались в ходе эксперимента по дифракции электронов на кристаллах), принесла «Лабораториям» славу, но никакого дополнительного дохода. Человек подобного склада ума, строивший свою академическую карьеру по собственному разумению, считался здесь полезным сотрудником, даже если эта польза была неясной.

Строго рассчитанные финансовые вложения в фундаментальные исследования означали, что в распоряжении «Лабораторий» в любое время имелось несколько штатных сотрудников вроде Дейви. Конечно, вполне допустимо, что предоставленная ученым свобода выбирать направление исследований была для руководства определенным бременем и источником беспокойства. Умельцы-технари, процветавшие в «Лабораториях», были теми, кто, сталкиваясь с почти бесконечным числом задач, выбирал «правильные»: те, которые сулили прорыв в технологиях или в науке, те, что открывали новые перспективы, а не заканчивались тупиком. Подобный выбор задач всегда был вопросом интуиции и одновременно эрудиции – неделимое зерно искусства в науке.

Клод Шеннон был одним из тех, кто чувствовал себя там вольготно. Среди всех институтов, что остались на карте жизни Шеннона, трудно представить место, которое бы лучше подходило ему, чем «Лаборатории Белла» 1940-х годов, учитывая свойственные ему многочисленные увлечения и особый стиль работы. «Я обладал свободой делать все, что хочу, практически с первых дней моей работы, – вспоминал он. – Они никогда не диктовали мне, над чем работать».

Торнтон Фрай не просто взял Шеннона на работу в «Лаборатории», он также приписал его к математической группе, которую создал сам, чтобы быть уверенным в том, что этот талант не пропадет. У Фрая были четкие представления о роли математиков в индустрии. Кто-то назвал бы его романтиком, а кто-то – еретиком. В пространном, вдумчивом размышлении, опубликованном в «Техническом журнале» «Лабораторий», Фрай начинает с того, что указывает на очевидное: несмотря на осведомленность и просвещенность преподавателей математических факультетов университетов, в то время почти отсутствовала практическая направленность подготовки тех математиков, которые стремились «конструировать вещи, а не просто обдумывать их». «Несмотря на то что Соединенные Штаты удерживают явные лидерские позиции в области чистой математики, – писал Фрай, – нет школы, которая обеспечивала бы соответствующее математическое обучение для студента, желающего применить эти знания в области промышленных технологий, а не просто культивировать знания ради знаний».

«В наше время считается само собой разумеющимся, что математик высокого уровня может найти высокооплачиваемую работу. Но так было не всегда, и, в частности, не в мире элитных математиков начала двадцатого столетия. То, что ценилось в этих кругах, не имело почти никакого приложения вне университетских стен. Славу приносили решения абстрактных проблем, а потому вся карьера человека могла строиться вокруг поиска решений таких задач, как гипотеза Римана, гипотезы Пуанкаре и Коллатца и знаменитая теорема Ферма. Это были самые величайшие математические загадки в мире. И тот факт, что десятилетиями их никто не мог решить, делал их еще более манящими. Они воспринимались убийственно серьезно, и вопрос о том, имели ли эти решения какую-либо практическую цель или применение, был второстепенным, если вообще возникал.