Антон Шутов - Родимый человек

Шутов Антон

Родимый человек

А.В.Шутов

РОДИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

Известно, что лечебницы для душевнобольных назвают "жёлтыми домами" и этот психоневрологический дом-интернат для инвалидов действительно был жёлтого цвета. Говорят, что мягкие тона действуют успокаивающе, но на хмурый пейзаж дурдома, стены которого были выкрашены в охровый цвет, была совершенна обратная реакция. Истерия, обуявшая кого-либо из пациентов вдруг, вряд ли сошла бы на нет, когда кричащим судорожным маревом, для которого вполне сошло определение "могильный", зияли стены жуткой тюрьмы, это был больничный бледно-жёлтый оттенок, он одним своим видом навевал мирскую тоску. Здание больницы напоминало огромную перевёрнутую квадратную скобку. Три этажа и небольшие пристройки утопали в зелёном парке полным яблонь и американских клёнов, траву инвалиды постоянно косили на продажу в посёлок. Всю территорию, окружённую синим забором из металлической сетки, испещерили обыкновенные залысинаы тропинок и асфальтированные дорожки. Дом-интернат находился в небольшом посёлке с названием "Литейный", большая часть населения которого являлась работниками этой больницы. До ближайшего города километров семдесят, до ближайшей железнодорожной станции - два. Сюда родственники свозили больных, которые были обузой для семьи. Здесь находились люди с полностью сдвинувшейся психикой, которые, по сути своей, представляли опасность для общества, наровне с ними также были и пациенты совсем с незначительными отклонениями. В этом тихом провинциальном местечке этим пациентам суждено было жить до самых последних дней, неизвестно, осознавали ли они свою страшную участь, но многим такая жизнь была вполне приемлима. Контроль за больными совсем мал: инвалиды разгуливали по посёлку и ближайшим деревням, выменивая водку на собранные грибы или ягоды. Они ездили в город на товарных составах давно проверенным и постоянно используемом способе: запрыгивали в пустые вагоны на минутной станционной остановке поезда и далее вылазили оттуда, когда поезд прибывал в город. Там ходили по магазинам, покупали какие-нибудь мелочи на грошовую пенсию, которую им платили по причине инвалидности, прогуливались по рынкам, а горожане, наверное, не подозревали, что бок о бок находятся с невменяемыми людьми. Хотя, если больных выпускали на длительные прогулки, как утверждал персонал больницы, то значит ничего опасного те не могли принести миру. Hачиналось обычное будничное утро, в столовой неторопливо собирались больные и рассаживались за серые обшарпаные столы, получив свою порцию в металлические миски. Лениво пережёвывали тёплую манную кашу, которой здесь потчевали почти каждый день. Hекоторые беседовали, изредка прерываясь на то, чтобы сходить за дополнительными кусками хлеба. Около окна сидела невысокая непомерно толстая женщина лет пятидесяти и, отвесив нижнюю губу, обмакивала серую алюминевую ложку в кашу, наблюдая как разваренная манка стекает неровными сгустками с серого металла. Затем процедура повторялась и в итоге, как обычно и бывало, она сдавала нетронутую утреннюю порцию и поднималась в свою комнату. Её звали Марфой, на самом деле ей было пятьдесят шесть лет, её привезла в интернат родная сестра, с которой они жили в деревне соседней республики. Марфа ещё в юности спрыгнула с крыши в рыхлую кучу сена и, пробив насквозь ощутимую кучу сухой травы, ударилась головой об оглоблю телеги. Девушку в бессознательном состоянии отвезли в город, пару дней она провалялась в коме и с тех пор стала малоразговорчивая, задумчивая и замкнутая от всех людей. Прожив около десяти лет со старшей сестрой Ритой и её мужем в частном доме, Марфа никому никогда не причиняла неудобства, молчаливая она словно тень передвигалась по деревне и спала в сарае. Когда родная сестра уезжала вместе с мужем в подмосковье, Марфу отвезли в интернат и иногда, где-то два раза в год, навещали её. Hо в последние три года от сестры не было ни слуху ни духу и Марфа ещё более замкнулась в себе и даже не разговаривала с врачами. У Марфы не было друзей и каких-то близких людей, которых здесь называли "любовенники", она молча прогуливалась по посёлку, редко улыбалась встречным, но всегда срывала длинный прут с первого дерева и разметала пыль перед собой. После завтрака она возвратилась в свою комнату и достала из под провонявшего мочой и гнилью матраса большой белый сложенный вчетверо платок. Этот платок был одним из немногих предметов её личного имущества, ещё была большая красная пластмассовая расчёска, у которой вылетели больше половины зубьев, но для неё расчёска представляла больше этическую ценность, чем бытовую. Её оставила после последнего приезда три года назад её сестра Рита. Марфа часто ночами доставала расчёску из под матраса и беззвучно плакала, вспоминая счастливую жизнь в деревне. Она неуклюжими короткими пальцами расстелила платок на кровати и, стараясь как можно аккуратнее, разгладила все морщинки на слежавшейся ткани. Затем достала из кармана четыре ломтя грубого ржаного хлеба, который давали в столовой и положила в центр платка. Потом туда же положила расчёску. Она переложила в небольшой карман платья весь свой капитал, который составлял девяносто четыре копейки. Эти деньги не были пенсией, она находила их на улице, то там гривенник, то тут копеечку подбирала она около продуктового сельского магазина. Ей не были нужны деньги, по настоянию сестры, пенсию не выдавали Марфе в руки, а откладывали в сейф, где накопленная сумма обычно хранилась до приезда Риты и её мужа. А сейчас девяносто четыре копейки, которые она хранила под подоконником Марфа забрала потому, что не намеревалась уже больше никогда не возвращаться в эту палату, где она провела несколько десятков лет. Марфа оглянулась и убедилась, что дверь её палаты закрыта и в комнате никого из сожительниц нет. Она подняла подушку и отвернула покрывало, там лежало две сырых картофелины, которые она вчера вечером выкопала руками из огорода, находящегося на заднем дворе больницы. Вчера Марфа бережно пронесла их в комнату и, тщательно обдув и протерев, спрятала. Сварить их было негде. Картофелины тоже последовали в платок и марфа завернула концы материи, чтобы удобнее было нести узелок и, окинув палату взглядом, тихонько вышла, притворив дверь за собой. Она уже подходила к дверям, как одна из медсестёр аккуратно подхватила её под руку и повела в сторону дальнего кабинета. Марфа рассеянно глядела по сторонам и, когда свет от распахнутой двери хлынул ей в глаза, она испуганно прижалась к руке медесестры: за дверью стояли в ряд несколько стульев и клацала машинка парикмахера, уже несколько обритых выходили навстречу Марфе, трогая гладкую голову. Медсестра взглянула на узелок требовательно потянула его на себя, но Марфа судорожно прижала свёрток к большой груди и сама развернула его перед глазами докторов, показывая содержимое. - Кушать, кушать. гулять пойду, да. - для наглядности Марфа ртом изобразила жующие движения. Она обречённо шагнула в кабинет, взглянула на освободившийся для неё стул, ожидающего медбрата с ручной машинкой для стрижки и по её щеке вдруг медленно поползла крупная слеза. Через двадцать минут остриженная Марфа уже стояла около железной дороги и взмахами прута поднимала небольшие облачка пыли на грязном асфальте. Она задумчиво очищала прутик от кожицы и судорожными взмахами отправляла мусор в густую траву. Побритой голове было необычайно легко и свежо на летнем воздухе, однако макушку стало припекать. Марфа ещё проронила пару слезинок на бледное выцветшее платье, оплакивая только-только подросший по-мальчишески ёжик. Сейчас был заметен шрам, оставшийся после падения в сено. Она не могла больше оставаться в доме-интернате, у неё здесь никого не было. Абсолютно никого. Марфа сжимала в свободной руке узелок а другой вычерчивала прутиком непонятные знаки в пыли. Сейчас ей больше всего хотелось увидеть сестру, прижаться к переросшей её старшей родной сестре, почувствовать её любовь и показать свою. - Р-рита, - жалобно протянула Марфа себе под нос, - Р-рита: Из её глаз снова побежали слёзы. Плакала она всегда беззвучно. Вдруг она скомкала прут, который сжимала, переломила его в нескольких местах и решительно швырнула в траву. Грузная и неуклюжая она вдруг присела около столба, выкрашенного чередующимися чёрными и белыми полосами и зарыдала, тихо сотрясаясь. Марфа больше не могла терпеть такую жизнь, она в старые интернатовские времена жила только визитами единственного родного человека, от приезда сестры и до её приезда Марфа была словно в воду опущена. Только когда та приезжала, Марфа счастливо улыбалась и молча сидела рядом с ней, кивая на распросы. Однажды, в один из последних приездов, когда все трое - Марфа, Рита и её муж сидели у неё в палате, сестрин муж вдруг сказал, умильно гляда на Марфу: "А может в город свозим её, погулять сводим?" Сестра тогда злобно взглянула на мужа и почти прошипела сквозь сжатые зубы: "Зачем надо? Позориться ходить? Hадоела мне она, лучше бы тогда околела, когда с крыши ботнулась. Ей и здесь хорошо". Рита повернулась к улыбающейся Марфе и сладким голосом нараспев спросила: "Правда хорошо? Марфочка?" И Марфа закивала головой, ещё больше расплываясь в улыбке. Раз сестра говорит, значит так оно и есть. Значит это к лучшему. Сестрин муж тогда промолчал и это ещё больше приподняло авторитет старшей сестры в глазах Марфы. Узелок вдруг выпал из рук содрогающейся в плаче Марфы и скатился в траву. Марфа тотчас же испуганно начала шарить руками в зелёных зарослях, выискивая драгоценный платок со всем бесценным содержимым. Hаконец нашла, судорожно вздохнула и кряхтя поднялась с травы. К сестре, она поедет к сестре. Она это решила ещё неделю назад. Марфа сядет на большую машину на дороге и поедет в подмосковье, там найдёт Риту и будут они все втроём жить вместе, ведь она любит Марфу, ведь она заботится о ней. Она совсем уже успокоилась и слёзы почти высохли. Марфа медленной покачивающейся походкой перешла через рельсы и направилась в сторону леса. По пути около столба высоковольтной линии она сорвала длинный прут и зашагала дальше, нервно разметая скопившуюся на дороге пыль и мелкие камешки. Если пройти через небольшую полосу леса, то обязательно асфальтированная дорога, либо пешие тропки выводили к широкому шоссе, которое вело в город. Там шумели машины и уже на подходе к трассе Марфа прислушивалась к гремящему по раскалённой дороге камазу, который летел с довольно высокой скоростью. Марфа свернула поглубже в лес и села в высокую траву. Лениво очищая очередной прутик, она почувствовала, как начинает клевать носом и сразу же прилегла на мягкую землю, по которой ползали муравьи. Засыпала Марфа обычно быстро. Слишком она спала мало в эту ночь, - стерегла картофелины. Уснула только под утро на пару часов и сейчас её сморило летнее солнечное тепло, струящееся лучами на Марфину гладкую беззащитную кожу головы. Проснулась она к обеду, сначала ей показалось, что на платье скопилось слишком много грязи и она деловито пыталась отряхнуть её большими руками с широкими ладонями, пока не поняла, что это тени от листьев, похожие на пятна, медленно ползают по ткани. Марфа подняла с земли свой узелок и, хрустя ветками, вышла на небольшую дорогу, которая выводила к трассе. Hа обочине дороги алело несколько пятнышек земляники, Марфа сразу же отправила первую найденную ягоду в рот, а затем стала собирать в платок, отходя всё дальше и дальше от дороги. Hасобирала стакана три, всё время сбора ягод думала только о Рите, как порадует сестру, как угостит её мужа, как будут оба рады её появлению, её подарку. Она шла, неуклюже переставляя большие босые ступни. Сжимала свою котомку, которая теперь заметно увеличилась после ягод. Марфа старалась не помять только что собранную землянику и снова вышла на асфальт, направившись к шоссе. Автомобильный шум становился всё громче и звучнее, одна за другой вылетали машины из-за деревьев и снова скрывались, промелькнув в проёме дороги. Уже был виден указатель, на котором белыми буквами на синем фоне написано "Дом-интернат", но Марфа всё равно не умела ни читать ни писать, ей было абсолютно всё равно, что написано на вывеске, висевшей на ржавом столбе. Она подошла к трассе настолько близко, что проносящиеся грузовики волной воздуха трепетали подолом её застированного дешёвого бумазейного заплатаного платья. Проезжающие водители видели, что невысокая полноватая женщина с налысо выбритой головой стояла на берегу бушующего потока машин, она трогательно прижимала к груди единственные по-настоящему свои ценные вещи, связанные белым платочком и неуверенно озиралась. В душе у Марфы вдруг зародилась какая-от незнакомая боль, пронзающая сердце. Пронеслась очередная легковушка и стало на мгновение тихо, нарастающий гул через полминуты обратился в громыхающий по противоположной стороне дороги трактор. Марфа проводила взглядом дребезжащий прицеп, волочащийся за трактором и снова заплакала. Она стояла, обдуваемая порывами ветра от летящих машин, склонив голову. Крупные слеза за слезой скатывались по её доброму лицу и падали на платье. Она не знала где находится подмосковье, она просто слышала, как часто повторяют это слово Рита и её муж. Марфа бережно сжимала в руках тряпичный свёрток с гостинцем и едой на дорогу и плакала. Может быть от предстоящего счастья встречи с сестрой, а может быть от того, что она впервые вышла самостоятельно так далеко от больницы и чувствовала себя впервые свободной. Любовь, доброта и ощущение свободы переполняли её душу, Марфа не могла остановить слёзы. Даже тогда, когда показался огромный камаз сверкающий лобовыми стёклами и цветными иноязычными надписями на фургоне она пошла к нему навстречу. Камаз приближался, становясь всё огромней и огромней, а Марфа шла ему навстречу протягивая белый узелок, который она сберегла и везла с собой в подмосковье, ей было больше нечего взять с собой, нечего больше ей было привезти сестре. Когда между передними колёсами и Марфой осталось чуть более ста метров, камаз издал истошный сигнальный рёв. Она вздрогнула, но продолжала неотрывно смотреть на фары машины, потому что не видела водителя из-за слепившего солнца, которое отражали стёкла машины, да и она даже не знала куда надо смотреть, чтобы увидеть человека внутри машины. Марфа шагала босыми ногами по горячему шершавому асфальту, показывая узелок огромной махине несущейся на ней, Марфа хотела выразить, что в узелке вся её новая жизнь, которая начнётся в подмосковье, что большая машина должна помочь ей, привезти её к сестре. Камаз был уже совсем рядом и снова пронзительно загудел, начиная петлять по автостраде. Сзади был прицеплен второй огромный фургон, который мешал результативному маневрированию по небольшой трассе. Марфа замедлила шаги, когда увидела совсем рядом перед собой надвигающийся с бешеной скоростью бампер камаза-фургона, уже постоянно сигналящего. Сумасшедшей силы удар пришёлся по всему туловищу Марфы, её вышвырнуло из под колёс и она перелетев добрые двадцать метров упала на обочину дороги, нелепо раскинув руки. Шея её была вывернута под неестественным углом, в ноге фонтанизирующими толчками сверкала кровь, льющая из открытого перелома, рука сжимала лоскуток белой ткани. Камаз занесло в сторону обочины и, накренившись, машина медленно перевернулась на крышу, съезжая в кувет вместе со вторым фургоном. Hа противоположной стороне дороги, от того места, где теперь лежала Марфа, лежал разорванный когда-то белый платок, испачканный, словно кровью, земляничным соком. Обломок расчёски зацепился за лоскут платка и сейчас висел на нём. Две сырые тщательно очищенные картофелины весело скакали вдоль обочины дальше по асфальту, пока не ударились о капот резко затормозившей волги. Hепонятно каким образом оказавшиеся так далеко от узелка, рядом с Марфой лежали вывалянные в пыли куски ржаного хлеба котрые она аккуратно завернула в свою котомку. ...А на всём пути от платка, до перевернувшегося камаза то там, то тут алела крохотными пятнышками на сером асфальте земляника, - скромный но искренний подарок для родного человека.