Неизвестно - Попов Страница 10

19 июня 1970 г.

На пляже подошел, протянул газету «Советская культура», сказал:

— Прочитайте. Хотя бы для того, чтобы знать, что вы печатаете.

Поговорили минуты две-три, и он ушел в другой конец пляжа, что напротив дома Волошина.

Я стал читать — сперва про себя, потом вслух, Валентине. Это был отрывок из поэмы «Под кожей статуи свободы», которая полностью публикуется в «Немане». Прочитал до конца и, сложив газету, пошел к нему. Он сидел, подставив солнцу грудь, живот и ноги, с книгой Б. Данэма «Герои и еретики». Я, разумеется, похвалил отрывок, сказал что-то в том роде, что это здорово и, мол, огромное спасибо от имени «Немана». Показал строчки, которые

мне особенно понравились. Сел — вернее, полулег — рядом, и мы опять разговорились и... проговорили без малого два часа. Он здесь работает понемногу, но пишет не стихи, а рецензию на новые книги стихов Семена Кирсанова, Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной.

— Это, оказывается, тоже интересно — писать рецензии!

После паузы:

— А сегодня послал три телеграммы: в Нью-Йорк — одному знакомому капитану по случаю его свадьбы, в Париж — Луи Арагону, — умерла Эльза Триоле, и в Москву — Твардовскому — ему исполняется шестьдесят лет...

Кстати, Твардовский, говорит, обиделся, что он, Евтушенко, передал свою поэму в «Новый мир» уже после того, как он, Твардовский, ушел оттуда. А сейчас Косолапов предлагает идти к нему — членом редколлегии по поэзии... Вот и не знаю, идти или не идти?

— Конечно, идти!

— Идти-то идти, да...— И он заговорил о возможной реакции тех, кто поддерживал старый «Новый мир». Чувствуется, что это ему небезразлично. От Твардовского перешел к Солженицыну. Он читал и «Раковый корпус», и «В круге первом»... О первом романе отзывается сдержанно, видно, не все в нем ему нравится. Зато второй — это, по его словам, чуть ли не роман века. Генрих Бёлль, прочитав «В круге первом», будто бы сказал: «Мне стыдно за то,

что я прежде писал». Так ли, нет ли, но будто бы есть шансы, что Солженицыну в этом году дадут Нобелевскую премию.

О Шкляревском:

— Пишет бойко, но ему не хватает мыслей. А без мыслей сейчас стихи — не стихи...

И снова:

— Так идти в «Новый мир» или не идти?

20 июня 1970 г.

Яков Владимирович Нейфах, прилетевший в Коктебель вместе с нами, вдруг тяжело заболел. Сегодня утром узнали, что его увезли в Феодосию и что к нему нельзя. Он любил повторять кстати и некстати одну фразу:

— Главное — быть здоровым...

* * *

Утро. На пляже малолюдно. Евтушенко вместе с женой заплывает далеко в море и возвращается обратно. Чувствуется, что пловец он отличный. Потом берет сына Петю, карапуза лет двух с половиной, раза три окунает его в воду, тот отдувается, ежится от холода, но молчит. Вообще этот Петя презабавный малый, этакий мужичок с ноготок. толстогубый, курносый, очень серьезный. Говорят, Евтушенко взял его из детского дома… В отсутствие отца и матери с ним возится чернявая фрау лет пятидесяти с небольшим, сухая, как вобла, надменная — первая жена Константина Симонова. Она приехала сюда с внуком, таким же карапузом, как и Петя Евтушенко.

Кстати, о Симонове. Они (Константин Симонов и Евг. Евтушенко), кажется, дружат. Во всяком случае, Евтушенко прощает Симонову такое, чего, наверное, не простил бы другим.

Два штриха.

Константин Симонов написал предисловие к поэме «Под кожей статуи свободы» — с этим предисловием она и идет в «Немане». А вчера, когда коснулись Солженицына, Евтушенко сказал, что в романе «В круге первом» тот вывел некоего писателя, в котором угадывается Симонов. Ясно угадывается… И тут же добавил, что обстановка была сложная, трудная…

— Я посоветовал Солженицыну убрать это место. В романе есть несколько мест, которые надо или убрать, или отредактировать. Я считаю, что их, эти места, лучше сократить.

21 июня 1970 г.

Старика, который считает, что главное — быть здоровым, сегодня на вертолете отвезут в Симферополь, а оттуда — уже на самолете — в Минск.

…Ему так нравилось в Коктебеле!..

* * *

Одиннадцатая комната во втором корпусе. Комната, где сейчас живет Евтушенко. Небольшая, с балконом, под самой крышей, — как будто взяли и срезали угол... На столе сигареты, тонкая стопка хорошей, плотной бумаги, первые листы исписаны на одну треть мелким почерком — не письмо, а шифровка. На тумбочке — книги. Стихи Кирсанова, Вознесенского, Ахмадулиной, еще кого-то... Тут же последний, пятый номер «Немана». Наверное, купил в здешнем киоске.

Из разговоров

Показывает Вознесенского, те страницы, где всякие архитектурные фокусы.

— Ненужно все это, — говорю я.

— Конечно, ненужно. Я об этом и пишу в рецензии. Великовата получилась — пятнадцать страниц. Если «Литературка» не осилит, то придется в журнал...

* * *

— Что не дали Гумилева — это понятно, — он враг. А Волошин, Мандельштам?.. Не понимаю. Кстати, в гражданскую — слыхали? — Волошин помогал и тем, и другим. Приходят белые, — он прячет у себя красных, приходят красные, — прячет белых.

* * *

— Рецензии, рецензии...

— Что, лета к суровой прозе клонят?

— А что? Стихи, действительно, пишутся все труднее. Скоро перейду на прозу. У меня задумана (и обдумана) книга рассказов, помаленьку набрасываю большой роман... Давно уже...

И это «давно уже» («давно уже набрасываю») прозвучало так, словно переход к прозе — дело обдуманное и решенное. Твердо решенное.

* * *

Демичев... К этому человеку он относится с особой теплотой. «Демичев сказал... Демичев предложил... Демичев посоветовал...»

— Когда Шолохов привез в Москву новые главы из романа, их не хотели печатать. Демичев тоже был против. Шолохов стал добиваться приема у Брежнева. «Меня сам Сталин принимал...» Ну, потом все-таки напечатали. И сам

Шолохов нажимал, и другие не дремали. А Демичев был против. А он знает, что хорошо, а что плохо.

* * *

— Как Быков?

— Живет...

— Трудно?

— Когда трудно, когда не трудно, но — живет! И — работает. Вот в «Новом мире» решается судьба его повести.

— Идет.

— В «Новом мире»? Дай-то бог!

— Точно. Хороший писатель. Я читал его выступление на бело русском съезде — интересно!

22 июня 1970 г.

Алексея Каплера и Юлии Друниной опять что-то не видно. Должно быть, кончился срок.

...7 июля, когда мы вернемся в Шнек, состоится очередная «Кинопанорама».

Ее ведет Каплер. Толково ведет. Это одна из лучших передач телевидения.

* * *

— Нет желания пропустить перед обедом?

— Я иду работать.

— А перед ужином?

— Перед ужином — другое дело!

— У меня бутылка «Плиски»...

— Нет, коньяк я не пью. Только вино.

Недоуменно пожимаю плечами. Евтушенко — быстро, почти скороговоркой:

— Я буду пить вино, вы — коньяк. Идет?

23 июня 1970 г.

Вчера вечером мы все-таки собрались выпить. Договорились, что посидим у нас на веранде, на свежем воздухе. Я уже приготовил «Плиску» и бутылку вина, жду — нет и нет. Поднялся в одиннадцатую комнату, спрашиваю, в чем дело, он потрясает бутылкой:

— Иду, иду!

И вдруг... с балкона входят шахтеры из соседней комнаты, и все рушится. Пришлось остаться. И ему, а с ним и мне. Пил не коньяк, а водку, потом вино. Потом ворвался восторженный корреспондент газеты «Кубань» (г. Крымск, что на Кубани), поставил коньяк и шампанское, стал фотографировать... И шахтеры, и этот корреспондент оказались горячими поклонниками и почитателями Евтушенко. Пили, болтали до девяти. Ровно в девять он встал, раскланялся и ушел смотреть польский фильм «Странный пассажир».

Из застольных разговоров

Один из шахтеров, только что одолевший мемуары маршала Жукова, стал распространяться что-то о Сталине. Так, мол, и так, великий и прочее. Мол, выиграл войну, поставил на колени — и все в этом духе. Евтушенко слушал, слушал, потом с раздражением заметил:

— Войну выиграли не Сталин и не Жуков — войну выиграл русский народ.

* * *

— А кстати, забор-то зацвел! — громко воскликнул он, имея в виду, что его все-таки прорвало, и прорвало не на шутку.

Встал, сходил в свою комнату, принес оттуда три листка, исписанных почти сплошь, — кое-где слова и строчки перечеркнуты, вставки косо падают на поля... Стал читать. Когда читал, глаза его сверкали, и весь он как бы приподнимался вверх.

* * *

— Через двадцать-тридцать лет во всех энциклопедиях будут писать так: «Евгений Александрович Евтушенко, великий прозаик, который до тридцати семи лет писал недурные стихи...»

* * *

Однажды он побывал на Красноярских столбах, даже поднимался — судя по рассказам, на первый столб, — и испытал странное чувство, будто его хотят угробить. Паренек, страховавший его, отпустил пояс, и он, Евтушенко, чуть не повис вниз головой. Когда взошли на вершину, он откровенно сказал об этом своем чувстве, то есть о том, что его хотели угробить. Тот паренек заплакал. Заплакал от обиды, что на него пало такое подозрение.

— Стихи о Столбах не пишутся. Может быть, напишу рассказ.