Admin - o 18466e8fb342a663 Страница 10

Гавриловичем с первых же дней я стал соперничать.

Полина Ивановна, исполняя обязанности директора, сидела больше в конторе, а всеми

делами, по сути, управлял я. Люди меня слушались. Начальство - далеко, никто не

указывает, и я привык к самостоятельности. Строил планы, бессонными ночами

прикидывал, как сделать лучше, можно сказать, жил работой. И, как мне казалось, дело

шло неплохо, а тут приехал «дядя» и стал перекраивать всё по-своему.

Самоуверенный, импульсивный и упрямый по натуре, юный и, следовательно, чрезмерно

энергичный, я не сразу сработался с Анатолием Гавриловичем. Первое время встречал в

штыки его распоряжения. Ситуацию осложняло то, что, работая инженером-механиком, я

был первым заместителем директора. И по работе мы с ним общались напрямую, без

посредников. Дело дошло до того, что в Кривую Падь прилетал Бойцов и выдал нам

обоим «на орехи». Большая часть «орехов» досталась, естественно, мне.

Терпение, мудрость и мягкая настойчивость Гаврилыча, как мы его называли за глаза, не

позволила перерасти противостоянию в противоборство. Впоследствии мы с ним

подружились.

Полина Ивановна в наши с мужем отношения не вмешивалась. Была вежлива, приветлива, всегда встречала меня милой улыбкой на тонких губах.

Возвратились из отпуска девчонки, мастера рыбообработки: Татьяна и Альбина –

неразлучные подруги и такие непохожие. Альбина - полнокровная круглолицая рослая

брюнетка, крикунья, любительница покомандовать. Танюшка, напротив, была маленькой, худенькой серой мышкой. Курносая, с жиденьким русым хвостиком, схваченным аптечной

резинкой, тихая и незаметная. СлОва из неё, бывало, не вытянешь.

Зима проходила в заботах.

Письма из Ленинграда шли долго. Мама писала, что очень скучает, передавала привет от

отца и родни. Переписывался с Наташей. Разговор о переезде ко мне она не возобновляла.

Молчал и я. Ребята служили. У них была своя жизнь. Присылали мне фотографии в

солдатском обмундировании, заснятые в картинных позах, красивые, подтянутые…

Я с интересом приглядывался к жителям посёлка, к людям, окружавшим меня на работе.

Население Кривой Пади состояло из пяти-шести семей переселенцев, бежавших в

тридцатые годы от голода с Украины и Поволжья. А также десятков двух сезонников-

мужчин, прикипевших сердцем к суровой северной красоте и оставшихся здесь на зиму.

Они все со временем переженились на местных красавицах. Бывшие сезонные рабочие, в

большинстве своём люди городские, поработавшие в своё время на заводах, и составляли

основной костяк ремонтников.

Коренные, если можно так сказать, жители трудились, как правило, в бытовой сфере, где

было полегче. Но кое-кто работал у нас.

Вот, например, дядя Гриша.

Григорий Семёнович Ражной исполнял в рыбцехе обязанности возчика. Должность свою

при лошадях он шутливо называл «Тпру! Но!»

Дядя Гриша любил приложиться к бутылочке. Когда был пьян, матерился через слово,

плевался и везде сорил пеплом из своёй негасимой самокрутки. Но, несмотря на это,

старика в посёлке любили. Людей подкупала его детская непосредственность,

незлобивость, отзывчивость и страстная любовь к лошадям.

На конюшне Григорий Семёнович проводил времени больше, чем дома, бывало, и спать

там оставался, на сеновале. Не умевший требовать ничего для себя лично, старый возчик

мог до хрипоты ругаться с начальством, если ущемлялись интересы его питомцев: старого

мерина Серого и вороного красавца Трезора.

Начальство не жалует крикунов, но на дядю Гришу долго обижаться было невозможно. Он

был как ребёнок.

На моей памяти неоднократно происходила такая сцена.

Ражной, разругавшись поутру с Анатолием Гавриловичем из-за некачественного фуража в

пух и прах, в сердцах хлопал дверью директорского кабинета. А уже через пару часов

пьяный в стельку подлетал к конторе в запряжённых Трезором санях и во весь голос

кричал:

- Горыныч, курва!

Анатолий Гаврилович неторопливо выходил на крыльцо. Ражной заметно сникал.

Покачиваясь с носков на пятки и поблескивая очками, директор какое-то время молча

любовался сдерживающим нервного жеребца возчиком, а затем спокойно произносил

ставшую уже дежурной, фразу:

- Григорий Семёнович, ты уволен. Оставь жеребца и - домой спать. Завтра придёшь за

расчётом.

На утренней планёрке полно народу. Собирались начальники цехов и отделов, мастера, бригадиры - обсуждали текущие дела. Директор уговаривал, просил, возмущался, грозил, требовал выполнения плана. Мы с серьёзными лицами дремали…

И вдруг с грохотом распахивалась дверь, Гаврилыч, прервав выступление на полуслове, замирал с раскрытым ртом. А в кабинет врывался дядя Гриша.

Секретарша, стоя в дверях, разводила руками.

Старый возчик в расстёгнутом овчинном полушубке и валенках, потный, расхристанный, при всём честном народе падал на колени посреди кабинета и с размаху бил лбом об пол.

- Горыныч, прости! Без лошадок я не смогу! Я эту курву, водку, у рот больше не возьму!

Всем весело. Директор, снимал очки, вздыхал и махал рукой.

- Всё, всё, дядя Гриша… Иди, работай.

Самое замечательное, что подобная картина повторялась с периодичностью в две-три

недели.

*

В одну из вьюжных зимних ночей случилась беда.

Дядя Гриша вёз из соседнего леспромхозовского посёлка запчасти для трактора. Зимний

день короток, что-то не заладилось, и он припозднился. Санный путь пролегал по льду

пролива. По береговой кромке зимой не проехать. Берег засыпан снегом вперемежку с

выброшенным штормом обледенелым мусором. Пьяненький Ражной, видать, задремал и

не заметил промоины. Сани с седоком остались на льду, а бедняга Серый очутился в

ледяной воде. Место, к счастью, оказалось неглубокое, что и спасло жизнь возчику. Конь

встал на дно, но выбраться на лёд уже не смог.

Пока Григорий Семёнович добежал до посёлка, пока поднял народ - времени прошло

немало. Общими усилиями Серого выволокли на ледяную кромку, но он сразу же лёг,

ноги не держали.

Понимая, что с минуты на минуту Серый может сдохнуть, мужики, посовещавшись,

решили коня прирезать. Разделанную прямо на льду тушу можно было перевезти в

поселок и попытаться продать конину, чтобы хоть как-то компенсировать деду

неизбежный денежный вычет.

Когда дизелист Гиндуллин завжикал ножом по бруску, дядя Гриша не в силах смотреть на

гибель мерина побрел домой сквозь пургу один, стеная:

- Курва я, Серого загубил!

Лежавшего в горячке простудившегося старика пожалели и коня сактировали. Конина

досталась собакам.

Болел дядя Гриша долго и тяжело. Было время, собирались отправлять его в горбольницу, заказав спецрейсом вертолёт. Но старый возчик всё же поднялся. Как только силы стали

возвращаться к Ражному, он сразу же стал потихоньку навещать и обихаживать Трезора. И

однажды, сидя на планёрке, мы услышали визг полозьев, разбойничий посвист конюха и

его хриплый возглас:

- Горыныч, курва!

Анатолий Гаврилович устало улыбнулся.

- Ну, вот! Слава Богу, дядя Гриша поправился. Значит, с планом мы справимся…

Иногда в редкие свободные вечера, навещал Толик. В Кривую Падь он приехал, как и все, по оргнабору, женился, осел… Тихий алкоголик, лирик в душе, Ременюк увлекался

поэзией восемнадцатого века. Всё, что было по этому вопросу в поселковой библиотеке, изучил досконально. Книги назад не возвращал, упрямо платил штрафы, якобы, за утерю.

В подпитии он мог рыдать над томиком Княжнина, пытался заучивать наизусть оды

Державина и Ломоносова. Допытывался, кто мне больше нравится: Пушкин или

Тредиаковский? Я, стесняясь своей серости, увиливал от ответа и пичкал его стихами

современников: Вознесенского, Ахмадулиной, Евтушенко.

Толик всегда долго топал на крыльце, околачивая снег с валенок. Вежливо стучался и, поздоровавшись, садился на табурет у входа. На предложение раздеться, говорил, что на

минутку, снимал только шапку. Сидел подолгу… Курил, пуская дым в открытую дверку

печурки. Говорил мало, скупыми фразами.

По его просьбе, я доставал заветную тетрадку и читал:

«…Прежде, чем я подохну,

как - мне не важно - прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой.

Пусть надо мной - без рыданий -

просто напишут, по правде:

"Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге".

На вдохновенном рябом лице дизелиста плясали отблески пылавшего в печке огня. За

окном завывала пурга. Единственная под потолком лампочка мигала, угрожая погаснуть

совсем. Океан вздыхал и слушал наши беседы.

Иногда Толик, запинаясь, вдохновенно читал, водя заскорузлым пальцем по вырванному

из тетрадки младшей дочери листку что-нибудь из Княжнина или Максимовича: