Юрий Алянский - Рассказы о русском музее Страница 10

Поэт ошибся. Наталия Николаевна не произвела на художника ни малейшего впечатления, она не шла, как он полагал, ни в какое сравнение с графиней Самойловой, его возлюбленной, чьи портреты Брюллов писал так охотно и часто. Наталию Николаевну он рисовать не стал и даже высказал поэту изумление в связи с его женитьбой. И на коленях стоять пришлось не Брюллову, а Пушкину перед Брюлловым. Но совсем по другому поводу…

Ясным зимним утром у здания Академии художеств остановились легкие санки. Из них вышли Пушкин и Жуковский, приехавшие к Брюллову, в его мастерскую. Хозяин стал показывать гостям альбомы и рисунки, гости восторгались акварелями, выполненными с замечательным мастерством.

Один акварельный рисунок особенно восхитил Пушкина. На листе бумаги был изображен полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре. Назывался этот сюжет «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне» и принадлежал к серии, выполненной художником в Турции.

Глядя на рисунок, Пушкин заливался радостным, счастливым смехом. Он завладел акварелью и стал ходить с ней по просторной мастерской. Поэту ни за что не хотелось возвращать Брюллову маленький шедевр.

— Ну, сделай милость, Карл Павлович, подари мне это сокровище, — просил Пушкин, утирая слезы и продолжая смеяться.

— Не могу, Александр Сергеевич, что поделаешь: вещь рта куплена княгиней Салтыковой, куда теперь денешься.

— Отдай, голубчик! — молил Пушкин и встал перед художником на колени. — Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот!

— Право же, не могу. Я лучше напишу с тебя портрет, хочешь? Что у нас сегодня, двадцать пятое?.. Приезжай двадцать восьмого, в четверг, после завтрака, сразу и начнем, даю слово. Ты же хотел этого?

Пушкин положил рисунок и подошел к широкому окну мастерской. Почти все оно покрылось морозным узором. Лишь в небольшом просвете виднелась набережная, чистый снежок заметал мостовую, санки проносились мимо…

— Приедешь?

— Пожалуй, — задумчиво ответил Пушкин, отошел от окна и, листая альбом, опять принялся восхищаться сатирическими рисунками Брюллова. Грусть его прошла.

А в четверг, 28 января, Пушкин к Брюллову не приехал. Поэт лежал в своем кабинете на диване смертельно раненный, просил моченой морошки и сдерживал стоны, чтобы не испугать жену.

Художник, любимый Пушкиным, так и не написал ни одного из портретов, о которых поэт мечтал, — Наталии Николаевны и его самого. А рисунок, восхитивший Пушкина — «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне», — исчез бесследно.

Мы побывали в музее вместе с Пушкиным. В брюлловском зале его обостренное зрительское ощущение искусства передается нам особенно сильно.

Вот «Последний день Помпеи». Волнуется земля. Падают кумиры. Люди, обнимая близких, гибнут в огне…

Вот брюлловский портрет Салтыковой. Это она стала обладательницей исчезнувшего сатирического рисунка художника, который был бы нам теперь так дорог. Где он? Княгиня на портрете хранит молчание…

«Как люди на свете живут»

Группа экскурсантов медленно проходила анфиладой залов Русского музея. Экскурсовод остановился у небольшой картины и сказал:

— Федотов, «Сватовство майора»..

Впрочем, начнем этот рассказ иначе.

… Адъютант прошел анфиладой залов Михайловского дворца и, остановившись на пороге кабинета великого князя Михаила, доложил:

— Прапорщик Федотов!

— Пусть войдет, — рассеянно ответил великий князь. Он пребывал в задумчивости, время от времени трогая свои холеные усы.

Кроме великокняжеского титула, Михаил имел чин генерал-фельдцейхмейстера — главного начальника артиллерии и всего к ней принадлежащего. Этот чин он получил еще в пеленках в подарок от родителя, императора Павла I. Генеральство на всю сознательную жизнь ограничило помыслы Михаила. Муштра и казарма стали единственным его увлечением.

… В дверях кабинета стоял навытяжку прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Павел Федотов.

— Ну, показывай свои художества! — приказал, деловито прищурясь, Михаил.

Федотов развернул принесенную с собой незаконченную акварель. В различных позах изображены были на ней солдаты и офицеры.

— Хорошо, — сказал великий князь, отвлекаясь от своих усов. — Только не все тут по уставу. А ведь тебе, офицеру, устав знать полагается как следует?

— Ваше императорское высочество, я и не думал сделать вещь с художественными достоинствами, — усмехнувшись про себя, ответил Федотов, — я делал все это, только желая показом степени своих дарований просить способов для их развития.

— Уж не желаешь ли ты для этого заявить в отставку? — насупившись, спросил Михаил. — Знавал я одного офицера; этот гусь наделал вздору, променял мундир и шпагу на палитру! Тогда-то и понял, что художники не нужны, а нужны офицеры; да поздно было. Может, и ты то же задумал? Если так, я с тобой и знаться не желаю.

Так закончился разговор великого художника и великого князя. Федотов вышел из Михайловского дворца. Смел ли прапорщик мечтать, что его творением дворец этот, превратившись в музей, станет гордиться!

Судьбу Федотова решил Николай I. Заинтересовавшись работами офицера, он предложил ему уйти в отставку, но назначил мизерное содержание, грозившее нищетой.

«Художники не нужны, а нужны офицеры» — эти слова начинали сбываться самым жестоким образом.

Два человека возлагали на Федотова надежды.

Царь Николай I рассчитывал, что из офицера выйдет живописец-баталист, способный воспеть генеральские «победы».

А баснописец Иван Андреевич Крылов написал Федотову письмо и настоятельно советовал оставить «несвойственные его способностям занятия батальным жанром и отдаться своему настоящему призванию — изображению народного быта». Под строевой выправкой и форменной одеждой героев федотовских рисунков Крылов разглядел живых людей, умных, благородных, страдающих. Совет баснописца открыл перед художником вместо узких дверей казармы — бескрайние просторы народной жизни.

Лишения преследовали начинающего художника. Жизнь оборачивалась жестокой школой, где наставниками явились голод, холод, постоянная тревога о завтрашнем дне. Но Павел Федотов был человеком высокого душевного благородства и кристальной цельности: подвижнический огонь творца, дающий человеку силы для больших созданий, для полного отречения от себя, не угасал в нем до последних дней его жизни.

Поначалу, экономя бумагу, Федотов рисовал мелом на черной грифельной доске. На ней возникали портреты его товарищей-офицеров, сатирические изображения шефа полка Михаила, сцены тяжелой казарменной жизни, силуэты лошадей. Мокрая тряпка стирала эти рисунки навсегда, чтобы дать место новым. «До нас изредка доходили слухи о том, что он приступил к масляным краскам, — писал в своих воспоминаниях писатель Дружинин, — работает утром, вечером и ночью, при лампах или при солнечном свете, в Академии или дома, работает так, что даже смотреть страшно, не давая себе ни пощады, ни снисхождения, ни отдыха».

Федотов учился рисовать человека. Рука художника набирала силы и навыки, рисуя, как люди ходят, как стоят, как садятся. Эти рисунки — не только азбука искусства, но энциклопедия жизни, в комнатушке художника на окраине Васильевского острова рождались зарисовки нравов всех слоев петербургского общества, раскрывался новый мир сюжетов, новая, высокая степень жизненной правды. «Можно ли уловить душу человека, пришедшего именно с той целью, чтобы с него писали портрет?! Что такое выражение лица его во время сеанса? Чем он занят, чем развлечен? — сидит, не смея шевельнуться… — говорил Федотов. — Я полагаю, что портрет должен быть исторической картиной, в которой изображаемое лицо было бы действователем: тогда только в нем будет смысл, жизнь и виден характер того, с кого пишут».

Именно таким явился написанный Федотовым портрет Н. П. Жданович за фортепьяно, украшающий экспозицию Русского музея. Это — один из лучших, самых лиричных женских портретов прошлого века.

Нет, излюбленные герои Федотова не приходили к нему в каморку, не позировали с постными или торжественными лицами. «Моего труда в мастерской немного: только десятая доля, — рассказывает художник. — Главная моя работа на улицах и в чужих домах. Я учусь жизнью, я тружусь, глядя в оба глаза».

«Учусь жизнью, тружусь…» — эти слова меньше всего имели для Федотова значение общих фраз. «Учусь жизнью» — это означало для него долгие дни блужданий по окраинам столицы в поисках прототипа, часто, — без обеда, до шума в висках. «Тружусь» — это ночи напролет у холста, стирание и смывание почти законченных фигур, будто месяцами создаваемое изображение было всего лишь минутной зарисовкой мелом на доске…