Фридрих Горенштейн - Место Страница 109

– Вот и сняли бы их, если вам они мешают, – полушепотом сказал милиционер, – так, чтоб никто не видел… А зачем же шум поднимать?.. Только внимание привлечете…

– Ну, подождите же, – сказал Горюн, – ваша как фамилия? Ничего, я и без фамилии, я замечу время, когда вы дежурите, и вас разыщут… Сталинист!.. Гнать вас надо таких!..

– Вот что, гражданин, – сразу обретя твердость и власть, сказал милиционер, – будете оскорблять, мы вас живо приструним!.. Ишь ты!..

К счастью, стоявший неподалеку Висовин увел Горюна… Горюн все-таки на этом не успокоился и написал в горсовет. Ответ он получил странный и на первый взгляд бюрократически-глупый. Создавалось впечатление, что какой-то головотяп переправил письмо не по назначению. В письме (Горюн написал письмо от своего имени. На заседании организации Висовин и Щусев против письма возражали, но согласились, чтоб Горюн написал письмо не от некой группы лиц, а от себя, то есть подписался один), итак, в письме сообщалось, что в таком-то сквере по такому-то адресу злоумышленники ежедневно украшают памятник Сталину цветами, надругаясь тем самым над памятью сталинских жертв. Письмо же, на первый взгляд из головотяпства, попало в отдел озеленения города, откуда ответили, что разбивка цветочных клумб в таком-то сквере по такому-то адресу предусмотрена общегородским планом озеленения. Хоть ответ позволял посмеяться над Горюном, но ни Щусев, ни Висовин не смеялись. Не смеялся и я, когда Висовин рассказал мне эту историю. Наоборот, стало как-то тревожно, вспомнилась полная ненависти к реабилитированным письмоводительница из горсовета, вспомнился портрет Сталина в районной прокуратуре, твердый, примитивный сталинизм моих сожителей в общежитии. (Постепенно я ночевал там все реже, перебравшись к Висовину.) Тревога, охватившая меня, была подобна тревоге человека, едва не утонувшего, выбравшегося на твердь и вдруг ощутившего, что твердь эта – весьма зыбкие мостки, под которыми все та же бездна…

Если к письму Горюна в организации вначале отнеслись скептически, то к ответу из отдела озеленения города отнеслись самым серьезным образом, правильно поняв его как издевку тайных сталинистов, засевших в горсовете, и вообще вызов… Было решено повести борьбу с цветами у памятника Сталину собственными силами и самым решительным образом. Опус «Русские слезы горьки для врага» за подписью Иван Хлеб, где описывались цветы у памятника Сталину, еще более всех подхлестнул, во-первых, как очередной вызов, а во-вторых, тем, что через меня стала известна подлинная фамилия автора и отсюда потянулась ниточка к злоумышленникам.

В то пасмурное, душное утро, когда я впервые принял участие в борьбе, у пьедестала памятника Сталину лежал огромный, богатый букет свежих влажных роз, от которого даже на приличном расстоянии (мы стояли за углом в переулке с тыльной части сквера), даже на приличном расстоянии веяло нежным ароматом. Придя, мы уже застали Горюна, который был бледен и зол.

– На правительственной машине привезли, – сказал он прерывающимся голосом, – два раза уже мимо проезжали, проверяют… Вот оно как… Дурак я… Ты, Христофор, прав… И Платон тоже… Какая уж тут легальщина?.. Или они нас, или мы их… И брать цветы нельзя… Идиот остановился, старый сталинист… Стерва!.. Кровь бы из него выпустить!..

Действительно, перед памятником, глядя на розы, стоял крепкий ширококостный старик, из тех, у которых все в прошлом, и с лицом благородно-тупым. (Такие лица есть.)

– Гляди, опять едут, – снова заволновался Горюн, – машина правительственная, что ж тут удивляться?..

Относительно правительственной машины Горюн, конечно, ошибался… Машина, действительно красивая черная «Волга», принадлежала не правительственному учреждению, а являлась частной собственностью Орлова-старшего, занимающего довольно высокий пост, не правительственный, конечно, но административный… Что же касается взаимоотношений Орлова-старшего с сыном, предполагаемым главарем молодых сталинистов, то отношения эти были последнее время самыми натянутыми и со всеми признаками конфликта поколений. Конечно, взгляды отца также были достаточно консервативны, Сталина он любил, не скрывал это и потому, как говорил в частной своей компании, при нынешних порядках остановился в административном росте… К тому же он и в смысле русского шовинизма в чем-то, где-то, как-то перехлестнул, так что ему было даже поставлено на вид. Но все это в пристойной форме, не по-уличному, без крикливой обличительной откровенности и пользуясь публично исключительно высоким политическим языком, соответствующим господствующей идеологии… То есть это был человек старой административно-политической школы, зародившейся еще в конце двадцатых годов. К действиям же сына он приглядывался с некоторых пор тревожно и имел с ним несколько, мягко говоря, довольно тяжелых разговоров. (В приговоре, который вынесла заочно наша организация Орлову, а он был, конечно же, приговорен к смертной казни, разговоры его с отцом упоминались довольно подробно. Подробности эти как будто бы раздобыл сам Щусев, воспользовавшись, как предполагают, своими старыми связями. То, что у Щусева была одно время связь с «махровыми», – это факт, но связь была, как он указал, весьма непродолжительная, деловая. Он с ними быстро порвал. Правда, с семьей Орловых у него никогда ничего не было, однако он вел ранее знакомство с лицами, к этой семье примыкавшими, и примыкавшими достаточно тесно.)

Особенно встревожился Орлов-отец, когда его вызвали в КГБ и сказали, что сын встал на весьма опасный путь, и в доказательство предъявили опус «Русские слезы горьки для врага».

– Как же так? – спросил отец сына, когда они остались в кругу близких и друга дома (друг дома подробно информировал Щусева). – Как же так? Я уже наедине с тобой по-отцовски, по-русски (они немного все выпили), по-русски, как отец с сыном, я уже с тобой говорить не могу… Ну, тогда не мне – матери своей, Нине Андреевне, или вот дяде Ване, другу нашего дома, ответь…

– А так, – вольнодумно и дерзко, не постеснявшись ни матери, ни дяди Вани, ответил Орлов, – а так, что вы, старики, позволяете жидам губить Россию…

– Эх, глупый ты, – в сердцах сказал Орлов-отец, стуча пальцем по столу, – вот ты как раз, если на то пошло, по-еврейски поступаешь… Из-под полы… Из-за угла… Из кривого ружья по своей власти стреляешь… Сложности политической в международной обстановке не понимаешь… Хотя это уже, правда, по-русски, по-нашенски… Они-то ловкачи, они-то все понимают, что им выгодно, а что невыгодно… А ты, сынок, еще своей выгоды не понял… А выгода твоя, – убежденно сказал Орлов-старший и замахал пальцем в воздухе, – выгода твоя – власть советская… Потому что ты Орлов, ты русский человек…

– Отстал ты, отец, – усмехнулся молодой Орлов, – политически ты полностью малограмотный, скажу я тебе… Или приспособленец… Именно так… И меня туда же тянешь!.. – крикнул он, уже озлобившись. – А Маркс, он кто?.. Он тоже еврей… А советскую власть кто создавал? Евреи, – заключил сын совсем уж крамольно.

Орлов-отец вдруг замер на полуслове, точно его парализовало, и так, с открытым ртом, молчал, пока не залился краской до предельной кондиции. После этого он разом перегнулся через стол, зацепив рукавом бутылку, и схватил сына за ворот.

– Да при Сталине тебя б, – крикнул он, – к стенке за такие слова!

Нина Андреевна с плачем, испуганная ко всему еще звоном разбитой водочной бутылки, а дядя Ваня настойчиво и резко, применив силу, вдвоем оторвали отца от сына, а святого духа между ними давно уже не существовало.

– Ему советская власть не нравится! – кричал отец. – Он на нее еврейские анекдотики пишет, пакости разные, а она его, вместо того чтоб, как при Сталине, к стенке поставить, – взмахнул кулаком отец, – она его на годочек всего из университета исключает… Просим, мол, тебя, будь человеком… Поработай годочек среди рабочего класса, ума наберись…

– Выходит, сейчас лучше, чем при Сталине?.. По-твоему, так выходит?.. – снова умехнулся молодой Орлов, который горячился не часто, а больше над безграмотностью отца насмехался.

Отец снова на мгновение замер.

– Ты меня не путай! – крикнул он. – Соплив еще, я всю войну прошел вдоль и поперек, от старшины до майора дослужился…

– А чего путать, – усмехнулся Орлов-сын, – я просто сказал, что Маркс – еврей… Это в любой книжке написано… Хотя тут вру… В любой не в любой, конечно, но написано…

– Вон отсюда! – закричал отец. – Фашистская морда!.. Я сам на тебя напишу, какие ты слова произносишь!.. Вон из моего дома!..

– Да что вы про политику все! – закричала Нина Андреевна. – Терентий, ты ж постарше, будь умнее…

– Ты меня не пугай, – сказал молодой Орлов, – я и сам уйти хочу… Своим трудом хлеб зарабатывать буду… Думаешь, я не знаю, что тебе Самуил Абрамович диссертацию написал?.. А я хлеб Самуила Абрамовича есть не желаю… Этот жидовский хлеб мне поперек горла становится… И вообще, слышишь, старик, – тут уж нервы сдали у молодого Орлова, – чтоб этого Самуила Абрамовича я никогда в доме не видел… Со своей Сарочкой…