Мэрилин Мюррей - Узник иной войны Страница 11

Стану ли я когда- нибудь нормальной?

7.

дети ссорятся

дома в Аризоне никто толком не представлял, как вести себя со мной на Рождество. Мисси украсила вместо меня наше жилище, моя сестра Мэри Сью была хозяйкой за большим семейным ужином. Ей помогали Джинжер и моя мать. Милые сердцу традиции прошлого поблекли на фоне глубоких перемен, которые обнаруживали во мне домочадцы. Все было как раньше – отлично сервированный стол и изысканный ужин, - но захватывающие истории и нежные воспоминания сменились натужным смехом и тревожным шепотом, которые висели в воздухе, словно неуместные украшения.

Мой семейство понятия не имело, следует ли им разговаривать со мной или оставить меня в покое. Я присоединилась к ним на час или около того, а затем ушла в дальнюю комнату и легла спать. Своим тусклым взглядом, заиканием и нарочитой речью я напоминала им психически больного человека, а вовсе не ту Мэрилин, которая была главной опорой для всех членов семьи. Они пытались не замечать синяков на моих руках, оставшихся после того, как я колотила пол в комнате для терапии, и старались не смотреть на мое лицо, которое редко видели без косметики.

Я была не в состоянии сосредоточиться на окружающих. Я знала, кто эти люди, но не могла понять, как они связаны с моим телом, с моей плотью и кровью. Какой-то частью своего разрозненного ума я понимала, что этот мужчина – Тодд, мой муж. Но мысль о том, что я замужем, представлялась мне чужой. Чужим казался и сам Тодд. Мне также было известно, что я произвела на свет этих двух красивых молодых женщин, но они не были связаны со мной. Они принадлежали большой Мэрилин – той, что владела моим телом на протяжении тридцати шести лет и пользовалась им по своему усмотрению.

Общение со всеми этими людьми отнимало у меня огромное количество энергии. Я не знала, как позаботиться о себе, тем более – как вести себя с окружающими. Окружающие, для которых моя забота была обычным делом, не знали, как позаботиться обо мне.

Восьмилетняя девочка внутри меня была рада, когда пришло время лететь обратно в Калифорнию, чтобы вновь обрести безопасность единственного ведомого ей мира и его обитателей: моего врача, Пита, любящего меня и «присматривающую» за мной Бабетт. К миру за пределами этого мира я испытывала неприязнь. Он пугал меня. Мне не нравились изгороди и люди, и все прочее за четырьмя стенами моей комнаты для терапии или за четырьмя стенами в цветочек моей спальни у Бабетт.

Комната для терапии была местом, где я родилась заново, где я в конце концов вышла на свет после многолетнего пребывания в стальном ящике, в котором меня похоронили на заснеженном каназсском пустыре. В течение долгих лет я отчаянно пробивалась из глубины забвения, пытаясь сообщить большой Мэрилин о своем существовании, в надежде выбраться из ящика. Я укрылась в нем, чтобы быть в безопасности, чтобы солдаты не могли меня найти и чтобы никогда никто не спрашивал меня ни о чем. Многие годы прошли в поиске тела, которое унесла Мэрилин. Теперь, когда я вновь обрела его, мне было неприятно, что большая Мэрилин пользуется им – пусть даже на Рождество.

«Дома» в Берлингеме моей Естественный ребенок вновь поселился в моем теле, ощупывая его и удивляясь, как сильно оно выросло за тридцать шесть лет его отсутствия. Во время сеансов мой Контролирующий ребенок появлялся ровно настолько, чтобы удержать на расстоянии Контролирующего ребенка. Но мой страшно рассерженный Контролирующий ребенок изводил меня по ночам. Он продолжал устраивать мне разносы: «Я говорил тебе, что чувствовать очень больно! Не слушай Пита, слушай меня!».

Я чувствовала себя несчастной, но со мной каждый день был доктор Дэнилчак, и я слушалась его. Я воспринимала его не только как врача или учителя. Он был моим покровителем, моим другом. Он обращался со мной нежно и заботливо, в точности, как со своей собственной дочуркой.

Во время сеансов мои вопли ужаса пробуждали его собственное отцовское чувство: гнев, заботу и любовь. «Я здесь, - повторял он снова и снова, - Пит рядом, никто тебя больше не обидит».

Иногда я слышала его голос, - но никогда не ощущала его прикосновений. Он дотрагивался до меня, но я этого не чувствовала. Он успокаивал меня, как свою собственную дочь, но я словно была заключена в стальную камеру, куда невозможно было проникнуть. Я смотрела на него и плакала от неспособности что-либо почувствовать.

К середине января я вновь обрела способность разговаривать за пределами терапевтических сеансов голосом взрослого, а не восьмилетней девочки. Начался мой долгий путь к исцелению, к превращению во взрослого человека, способного ощущать все чувства, уместные и «неуместные». Я стала воспринимать эту часть себя как моего Чувствующего взрослого.

Понемногу доктор Дэнилчак стал работать с этой взрослеющей частью меня, и чем сильнее становился мой взрослый, тем глубже погружался мой ребенок. Мне казалось, что я падаю куда-то, словно Алиса в Стране Чудес, кувыркаясь, ломая и обдирая ногти, пытаясь уцепиться за скользкие стены, найти точку опоры, чтобы остановить дальнейшее паление.

То, что узнавала, погружаясь в себя, вызывало у меня отвращение: жестокость изнасиловавших меня мужчин открывалась мне все более явно; я слышала, как они ржали, играя с обезумевшим от ужаса ребенком. Они подзадоривали друг друга мерзкими советами и воплощали их в извращенных действиях. Моя малышка, боясь умереть, упрашивала своих истязателей остановиться. Кошмар нарастал, и я решила, что боль чересчур ужасно. Я захотела умереть.

Мой вопль, обращенный к Богу, не был услышан. В последний, мучительны момент я увидела, как Бог повернулся ко мне спиной. Мое чувство собственного достоинства, растоптанное здоровенными мужланами, умерло, когда Бог отказался от меня. Подавленная, покинутая и отвергнутая маленькая девочка склонила свою голову перед лицом смерти.

Смерть – далеко не всегда безмятежный переход в мир иной, как это описывают люди, пережившие клиническую смерть. Подчас это дикий ужас убийства – эмоционального, интеллектуального и физического распада и расщепления. Маленькому ребенку нелегко принять решение умереть. Как человек принимает решение умереть?

Когда телесная рана причиняет невыносимую боль, разум и тело впадают в шок, чтобы уберечь себя от страха грозящей смерти и сохранить силы для последующего исцеления. Таким же образом впадают в шок и эмоции. Они разделяются на части и создают вместо предыдущей личности – новую личность, которая и принимает на себя руководство. маленькая девочка, корчащаяся на земле, доведенная до грани безумия, нашла в себе силы уничтожить не только свои эмоции – умереть не физически или интеллектуально, но лишь в эмоциональном отношении.

Умереть физически – значит заставить свою мамочку плакать. Умереть интеллектуально – не лучший выбор для ребенка, которого всю жизнь воспитывали быть умным. У маленькой Мэрилин Рей оставалась единственная возможность – умереть эмоционально, позволив кому-то другому жить и дышать вместо нее.

Расщепление произошло с невыносимой болью. Я разорвалась на части, и острые края разрыва кровоточили: Плачущий обиженный ребенок и Естественный ребенок были похоронены , а Контролирующий ребенок заступил на их место, оставив мои остальные части в неглубокой могиле.

Чем больше подробностей мне открывалось, тем глубже я проваливалась в бездну своего бессознательного. В течение нескольких дней я работала, оставаясь на определенном уровне интенсивности своей боли, пока мы с доктором Дэнилчаком не приходили к убеждению, что этот уровень уже исчерпан. Когда он уходил на перерыв, я отдыхала в комнате для терапии. И внезапно ощущала, что пора спуститься на новый, более глубокий уровень. Я словно видела руку Божию, которая писала на потолке послание мне, - настолько это было отчетливо. Каким-то чутьем я заранее угадывала, какой эпизод изнасилования мне предстоит пережить следующим.

В ожидании доктора Дэнилчака я часто слушала музыку, черпая новые силы в словах и мелодиях. Это было кассеты, которые мне дали послушать другие пациенты: старые песни, новые песни, песни с текстами из Писания, песни из моего детства. Однажды я обнаружила песню, которая пленила меня, когда я была еще ребенком – песня Джинджер, песня, которую мы вместе пели с Кей, песня, которая пронзительно отзывалась в моем сердце всякий раз, когда я слышала ее, - «Тебе не идти одному».

Слова песни перекликались с моими воспоминаниями: маленькая девочка, бредущая сквозь тьму, уговаривающая себя не бояться, внезапное нападение, насилие и беспомощность, ее мольбы о пощаде и ее неверие.

Как нескончаемый поезд, мой гнев сошел с рельсов, пронзительно крича: «Нет! Я была одна в этой темноте! Я шла совершенно одна, Бога там не было. У меня была надежда. Я доверяла Богу, но Его там не было».