Рязанов Александрович - Барон в юбке Страница 11

– Существует также высшая мера наказания – вещал оседлавший любимого конька юный рыцарь-это объявление рурихма валлином, одновременно с лишением его права камоку. Эти люди становятся раваллинами – проклятыми, ибо не могут очистить себя собственной кровью, вследствие чего их вина растет и множится, падая на весь их род, и общение с ними равносильно привлечению на себя гнева богов. Но такое случается не чаще раза в сотню лет, лишь по отношению к особо опасным государственным преступникам и относится скорее к области преданий, чем к реальной жизни…

За столь познавательными разговорами о кодексе чести имперских рыцарей-рурихмов, наш отряд, после долгого петляния меж вековых стволов, наконец выбрался на неширокую полянку, ярко залитую солнцем и заросшую по краям густым подлеском.

Чутье опасности, никогда меня не подводившее, буквально взвыло о приближающейся угрозе.

Едва я выхватил меч, она не замедлила о себе заявить: послышался шум кустов, треск ломаемых ветвей, и с противоположного конца полянки, в нашу сторону выскочили трое человечков в изодранной, окровавленной одежде, являвшей собою живописные лохмотья и обрывки шкур.

Завидев нас, первый из них – прямо-таки сказочный старичок с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом, имевшим желтовато-пергаментный оттенок, с глубоко запавшими, но цепкими и по-молодому блестящими глазами, на миг остановился. На его лице мгновенно сменилось несколько выражений: от радостной надежды до горького разочарования и полного отчаяния. Оглянувшись на все приближающийся сзади треск, он, казалось, одним махом принял решение, и кинулся мне, как предводителю отряда, в ноги, лопоча что-то непонятное. За ним тоже, жалобно скуля и подвывая, вторили и его спутники, имевшие еще более затрапезный вид.

Непролазные кусты за их спинами, из которых выскочили эти личности, разошлись, и из раздвинутых густых ветвей показалась морда самого громадного медведя, какого мне только доводилось видеть.

Статью эта тварь напоминала североамериканского гризли, но в полтора раза крупнее и его светло-бурая, короткая, словно серебристый плюш, шерсть, вся была испещрена светлыми и темными подпалинами, наподобие окраса гиены.

Увидев нас, тварь подслеповато сощурилась, чихнула и, громогласно заревев, кинулась в атаку.

У меня было лишь пару секунд на принятие решения и ответные действия: одним скачком подпрыгнув к везущему колюще-режущее барахло лана Варуша и наши скудные запасы провианта камалю, я одним взмахом меча перерезал постромку, державшую зачехленное рыцарское штурмовое копье, после чего , сдернув с наконечника чехол и одним ударом отрубив только мешающие против медведя, полтора лишних метра древка, метнулся навстречу вставшему на задние лапы в классической медвежьей стойке атакующему зверю.

С разгону вогнав в грудь уже начавшей всем весом падать на меня, чтобы размозжить одним ударом многопудовой лапы голову, твари, пару футов отточенной до бритвенной остроты стали, я упер конец заточенного косым ударом меча древка в землю, и присел, стараясь быть как можно дальше от когтистых лап и капающих желтоватой слюной клыков…

… Не знаю, какие боги хранили меня в тот момент, когда зверюга, пытаясь меня достать, медленно нанизывала свою тушу на копье, но впоследствии лишь божественным вмешательством можно было объяснить тот факт, что мой удар вслепую задел сердце животного, и, кроме того, далее, лезвие наконечника не прошло меж ребер на спине, а уперлось в какой-то выступ позвоночника и застряло , не дав издыхающему зверю, нанизав себя до конца древка, смять и разорвать в клочья скорчившийся в двух сантиметрах от устрашающих когтей комочек плоти.

Сжавшись в калачик у самой земли, до побелевших костяшек пальцев сжимая ставшее скользким от стекающей крови древко, я с замиранием сердца смотрел за агонией повелителя леса: тянущиеся к моему горлу десятисантиметровые когти остановились буквально в паре миллиметров от моей головы. Черные провалы зрачков, полыхавших багровым огнем, вдруг, вспыхнув еще ярче, потухли, и из хрипящего горла твари на меня хлынул поток черной, парящей крови.

Приплясывающие в танце смерти задние лапы медведя подкосились, древко, не выдержав веса, предательски хрустнуло в моих руках, и на меня, едва успевшего откатиться, чуть не рухнуло добрых восемь центнеров содрогающейся в агонии мохнатой плоти….

Лежа на земле, в паре сантиметров от скребущих в агонии землю гигантских когтей, не в силах подняться или отползти подальше, я истерически хохотал, слизывая с губ стекавшую по лицу кровь…

(1) ( На самом деле, воюющая каста, так называемые “носящие оружие” делится на два неравных класса: рурихмы( имп. всадники)- знать, люди благородного сословия, и кметьи ( имп. пешцы). Обязанность совершить камоку во имя спасения чести и снятия обвинений со всего своего рода – аналог японского харакири со вспарыванием горла, практиковавшегося женщинами-самураями – вменяется лишь сословию всадников-рурихмам ( Крымов называет их рыцарями), простой же воин, кметь, может выбирать между камоку и разжалованием в простые крестьяне, связанном с полным бесчестьем для выбравшего этот вариант. Люди же, не пожелавшие спасти свою честь, вследствие чего объявленные валлинами, становились вне закона: любой, даже самый последний крестьянин, имел право убить валлина и присвоить себе его имущество. )

***

Малышка Вандзя, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, в компании десятка таких же пострельцов, как и она, сгрудившихся в кучу на полу у ног явившегося незнамо откуда в их глухое селение краснобая-сказителя, восторженно слушала захватывающий речитатив, произносимый слегка надтреснутым, но еще довольно звучным, стариковским голосом под тихий перебор струн гуслей.

Забредшего в их деревню слепого старика-сказителя с мальчонкой-провожатым у тына с поклоном встретил сам староста и объявил почетным гостем деревни. Баюна усадили на почетном месте – накрытой расшитым рушником колоде в красном углу общинной избы, сама же община разместилась вдоль стен на лавках, и унеслась вслед за вьющейся, словно петляющая горная тропа, нитью рассказа.

Старик-сказитель явно обладал недюжинным талантом: он пел о великой Трехсотлетней войне императоров древности и мокролясских королей, о дальних странах за морем и за Великой Степью, о трагедии полностью истребленного гуллями народа рушики, которые полегли все до единого, но удержали первую волну степняков, не дав им ворваться в братские мокролясские пределы, разоренные Трехсотлетней войной, о тяжкой жизни беглых крестьян, нашедших приют в диких лесах Чертовых Шеломов.

Особенно встрепенулась, распахнув еще шире и без того здорово открытый рот, Вандзя, когда речь пошла о местной достопримечательности, и, по совместительству, пугале для всех малых детей – странном и страшном, но очень справедливом великане-отшельнике, поселившемся в их краях:

– И еще живет в наших лесах горный великан, прозванный Гримли-Молчун, недавно он здесь появился, а молва о нем на все Чертовы Шеломы идет. Велик зело, аки тролль горный, бородища – паклей зеленой торчит, глаза – что огоньки синие ночью на болоте сверкают. Одет он в шкуры задушенного голыми руками бьорха – пещерного медведя-людоеда, который не одну общину лесную сиротил, охотников заламывал, а зброей у него – в косую сажень дубина древа каменного, что и пяти мужикам крепким не под силу поднять.

Много про него сказок да небылиц бают: ходит, дескать, великан тот только ночью, подкрадывается к костру заблукавших охотников, и слушает: что за люди в его леса пожаловали – ежли честные пушники али вялильщики, то выведет их из лесу, наставив на деревьях зарубок-указателей, да еще и шкур ценных на дорогу подбросит, али камешек дорогой какой. Особливо добр он к тем, кто в лес с добром придет, да подношение лесным духам и Гримли-Молчуну на пне, как заведено, оставит. Но горе тому, на кого он рассердится: уж сколько шильников да душегубов Молчун по лесам заблукал, али дубиной своей громадной из корня окаменевшего тысячелетнего дуба извел – одной Дажмати да Лешему Фаргу ведомо…

Увидеть его редко кому удается – скрытен зело великан тот, а услышать еще никому не удавалось: речи ли лишен сей великан, али просто с людьми не толкует – мне про то неведомо, да знаю только, что сторонится он людей-то. Кто говорит, что он рыцарь-от заколдованный, заклятье страшное на нем; кто бает, что великан – сын родный Лешему Фаргу, прижитый им от девки, в лесу заблукавшей, да не в пример шильникам всяким, али валлинам недобрым, иль и вовсе, нечисти какой лесной, навроде йольмских духов корченных, зла он простым людям никогда не делает. Он на добро – добром отвечает. Вот каков Лесной Хозяин, Гримли-Молчун…

… Сухонькая, скрученная подагрой, с потрескавшейся мозолистой кожей, рука баюна последний раз прошла по струнам, нежно лаская их, и гусли, мерный рокот которых, вплетаясь в речь сказителя, казалось, оживлял и расцвечивал, делая практически осязаемыми – протяни руку – коснешься – воспеваемые стариком образы, утихли.