Unknown - i c2ab19a2c5d6e8bb Страница 11

   – У вас же питерское заведение? – мне вдруг становится неловко от странного пассажа – ведь выбор-то совершенно идиотский. – Хочу соответствовать – буду пить ленинградскую «Балтику».

   Я – дурак, вдвойне дурак. Не особо люблю отечественное пиво, а уж «Балтику» – меньше всего.

   Рыжий смеется, не переставая писать:

   – Как скажете.

   Несколько секунд размышляю о собственном странном заказе, прихожу к выводу, что во всем виновата жара, и с облегчением откидываюсь на высоком, удобном стуле. Отсюда открывается замечательный вид на улицу – она небольшая, машины здесь редкие гости, зато прогуливающихся, никуда не спешащих прохож их – в достатке. Мне нравится наблюдать за людьми, особенно за счастливыми и беззаботными. Глядя на них, становится чуть светлее, я купаюсь в отблесках чужого умиротворения и покоя.

   Мое внимание сразу же привлекают дед и внук, медленно ковыляющие по тротуару: дед очень стар, идет с трудом, опираясь на видавшую виды палочку, пацаненок же совсем маленький, и тоже с трудом передвигает свои нетвердые и не совсем послушные ноги. Но малыш совершенно счастлив, его отпустили с любимым дедой на прогулку, он радуется редкому в этих краях солнышку, он чувствует себя большим и взрослым, ведь передвижение на четвереньках осталось в прошлом, а впереди ждут бег и прыжки! Старик наверняка вздыхает и охает при каждом шаге – толстое окно не пропускает звуков с улицы, – но улыбка не сходит с его уст, окруженных глубокими морщинами. Он вспоминает – я уверен – свою молодость и ненадолго забывает о скорой, навязчивой смерти, поджидающей его за каждым оторванным листком в календаре.

   Начинающий свою жизнь и встречающий ее закат… Немного грустно, но старик не боится, не боюсь и я. Он улыбается, и улыбка его молода, а значит, смерти придется еще немного подождать своей законной, но ускользающей добычи.

   Две пожилые женщины обсуждают что-то весьма оживленно и эмоционально. Говорят одновременно, и явно не слушая друг друга, но при этом и не перебивая. Им нужно излить из себя накопившиеся и не нашедшие выхода переживания: рассказать о прежних и новых болячках, об успехах детей и их неблагодарности, о радостях, что дарят внуки, и заботах, которыми награждают соседи. Сказать нужно многое – два монолога без единого слушателя… Но усталые лица постепенно разглаживаются, стирая некрасивые следы, оставленные годами, а в глазах появляется… если еще не блеск, то хотя бы намек на него. Женщинам становится легче.

   Совсем юная школьница в окружении двух столь же юных кавалеров с ранцами и сменкой, отчаянно борющихся за ее благосклонность. Они смешные, вся троица: смущающаяся и пока не научившаяся наслаждаться неотступным мужским вниманием девчонка и неуклюжие мальчишки, чье вчерашнее беззаботное детство ныне подвергается сумасшедшей гормональной бомбардировке. Без пяти минут подростки – они боятся непонятных перемен и с затаенной надеждой ждут их.

   – Греческий салат, – передо мной возникает огромная тарелка с аппетитно выглядящими овощами, украшенными кубиками феты и кольцами лука. Мой любимый соус, которым обильно полито блюдо, благоухает так, что я готов наброситься на еду немедля, забыв о приличиях. Официант замечает мое нетерпение и тут же оставляет проголодавшегося посетителя наедине с угощением.

   Я почти успеваю проникнуться благодарностью к деликатному рыжему парню, однако ненасытная страсть к изысканной кухне накрывает меня с головой, заставляя забыть обо всем остальном.

  * * *

   Пятьдесят минут. она опаздывает уже на пятьдесят минут. Пиво давно выпито, горячее и десерт уничтожены без остатка. Вкусно, но мне одиноко…

   Вновь набираю ее номер. Робот с неживым женским голосом равнодушно повторяет заученную фразу:

   – Абонент недо…

   Отбиваю. Начинаю злиться – на вечную непунктуальность, на дурацкую привычку не заряжать вовремя телефон, на…

   – Ваш счет.

   Официант смотрит с пониманием и сочувствием. Ему искренне жаль, что он не может ничем помочь. Хороший парень…

   – Если она все же соизволит прийти, – я киваю в сторону пустующего напротив меня стула, – передайте, пожалуйста, что жутко недовольный муж будет ждать ее в парке рядом с метро.

   – Обязательно передам.

   На всякий случай уточняю:

   – Вы же помните ее? Высокая, с длинными светлыми волосами…

   – Конечно, у вас очень красивая же на.

   – Только уж очень необязательная, – я ворчу, но слова официанта мне приятны. «Ты самая прекрасная». И зачем-то невпопад добавляю: – Она любит, когда ее называют Златовлаской.

   Стою перед вешалкой и с тоской гляжу на свою ветровку. С утра капал дождь, но сейчас таскать с собой ненужную вещь совершенно не хочется. Раздеться бы и, наплевав на культуру и воспитание, залезть в фонтан… Я искренне завидую малышам: им пока неведомы глупые условности взрослого мира, поэтому сейчас они с наслаждением барахтаются в прохладной воде. А мы смотрим на них и мечтаем снова стать детьми…

   Снимаю ненавистную куртку с крючка, и мой взгляд упирается в настенное зеркало, доселе скрытое одеждой. Оно разбито, прямо посредине сверху вниз змеится широкая трещина с рваными краями-осколками.

   Что-то меняется, я не понимаю что, но…

   За окном темно, Солнца больше нет. Тишина. Забытье и смерть.

  ;  Из зеркала на меня смотрит чужой человек с моим лицом… С половинкой моего лица, вторая часть, отделенная трещиной в стекле, – кто-то старый, уставший, с потухшим и пустым взором.

   Что-то меняется.

   В зеркале я. Сегодняшний и тот, что остался двадцатипятилетним. Молодым, наверное, счастливым… Жизнь, разбитая надвое.

   Отворачиваюсь. Внутри кафе пыль и тлен. Музыка умерла, светильники погасли. Забытье и смерть…

   Но официант еще здесь, он внимательно смотрит на меня. Ждет.

   Мне нечего сказать ему. Произошедшее двадцать лет назад вернулось на один день, но Она опять опоздала. Сначала сюда, а потом и в спасительное метро. А я опять не дождался ее.

   – Как это место называлось? Раньше. – Глупый и несвоевременный вопрос, но все другие не имеют ни ответа, ни смысла.

   Официант пожимает плечами:

   – Я не знаю. В вашей па мяти не сохранилось названия.

   Кажется, я понимаю его. Не сразу, но понимаю.

   – Значит, вы не знаете, пришла ли она тогда?

   Призрачный собеседник мотает рыжей головой:

   – Не знаю.

   Мы молчим. Долго, очень долго. Может, тысячу лет, или двадцать, а может, целый удар сердца, которому не суждено дождаться этого удара. Тишину склепа, где погребены мои воспоминания, нарушает резкий и неприятный треск.

   – Ваш дозиметр, – официант говорит глухо, но я слышу его даже сквозь нарастающую механическую истерику взбесившегося прибора. – Вам пора идти.

   – Куда? – я усмехаюсь, но голос мой дрожит. – Разреши мне подождать ее еще немного. Хорошо? Налей нам обоим пива. Любого. Главное, свежего и холодного. У тебя есть свежее и холодное?

   – Для вас обязательно найдется, – он понимает меня и прощает фамильярность.

   Мы сидим за одним столом и смотрим сквозь огромное оконное стекло – на синее небо, покрытое белыми облаками, похожими на сон, на неспешных, улыбчивых людей, ничего не знающих о смерти, на мудрых детей, уже все знающих о жизни. Мы нетерпеливо всматриваемся в даль, чтобы разглядеть ее силуэт.

   Шипения дозиметра больше нет, оно захлебнулось и превратилось в биение сердца. Бум-бум, бум-бум, бу…

  * * *

   – Дед? – он не слышит шагов сестры и потому вздрагивает, когда она появляется перед ним.

   – Ты напугала меня, – Дед грозит девушке пальцем, но тут же обнимает и прижимает к себе.

   – Брат, уже три дня… Он не вернется, – она сдерживает себя, но непослушные слезы текут по щекам. – Пошли домой, он не вернется.

   – Я знаю, знаю. – Дед кивает. Он действительно знает. – Скоро пойдем. Давай только дадим ему еще пятнадцать минут, ладно? Пятнадцать минут, и пойдем.

   Дед не плачет, не умеет. Они молча сидят у гермоворот и отсчитывают минуты. Когда время выходит, молодой человек с седой челкой еле заметно улыбается – сквозь боль и странное жжение в уголках глаз:

   – Он дождался свою Златовласку. Все-таки дождался.

   Денис Дубровин

   Я же говорил!

   Нет больше ночи и дня, нет утра, дождя, снега. Хотя где-то все это и существует, но не в этой жизни, укутанной темнотой туннелей, сбрызнутой, будто кровью, отблеском багровых ламп аварийного освещения станций. Остались только вахты и отдых. Нудная, изнуряющая работа и тревожный сон после нее. Твердая лежанка, тонкое солдатское одеяло, дыхание людей, спящих вокруг. Отвратительная пародия на свободное время. Но рад будешь и такой мелочи, когда сон – единственный оставшийся способ сбежать за пределы узкого перрона. Вот только дрему могут прервать в любой миг. Хорошо, если это будет тряска за плечо, а не вибрирующий вой ручной сирены в руках старика Иваныча.