Марина Палей - Дань саламандре Страница 12

Ведь даже два президента одной и той же страны (отмечаю я ретроспективно, через двадцать лет) демонстрируют такую разную артикуляцию – словно это президенты двух абсолютно разных государств. Из разных полушарий планеты...»

Как вам пассаж? Это я к тому клоню, что нет в моем распоряжении необходимых иероглифов или каких-либо еще условных значков, чтобы высечь на скрижалях истории так называемую «простонародную речь» – животворный источник, etc. Правда, на мой взгляд, источник этот, как показывает новейшая история, не вполне артезианский и не такой уж, увы, неиссякаемый; более того, он сводит свой «минеральный состав» к каким-то уж самым элементарным компонентам; да вдобавок, он, этот источник, все жестче отбрасывает слои населения к тем временам, когда человеческий гений полностью измыливался на изготовлении каменных скребков. Но сейчас речь не об этом, а о той мере условности, которой я воспользуюсь – и воспользуюсь (что вытекает из вышеприведенного пассажа), разумеется, вынужденно.

...Воротца мне открыло существо, внешне невероятно похожее на хрестоматийного Плюшкина – каким его изображали, скажем, Кукрыниксы. Разница экстерьера заключалась лишь в том, что Чичиков принял мужское существо за ключницу, я же сделала гендерную промашку в прямо противоположном направлении.

«Здравствуйте, Василий Петрович!» – бодро сказала я открывшему (думая, что с ним-то и говорила по телефону). «Кккой я те, блять, Василий Пятрович! – басом отреагировало существо, словно развивая тему, заданную классиком, и одновременно впуская меня в воротца. – Не виш, блять, Василиса Пятровна я!..»

За воротцами находился двор размером в футбольное поле. «Стучацца ш нада, йетитттска мать! – продолжала Василиса Петровна, вводя меня в глубины своих владений. – На чё нохи-та? Нохами ш колотить нада! Подметки-та – йе? – Оглядевши меня, умиротворенно: – Дак чиво ш ни колотисси?» На мою робкую реплику по поводу звонка последовало: «Ет штой-та? Звонок? Кккой те ишшо, к ляду, звонок? Ишь ты! тока заявилася – и сразу ж ёй – “звоно-о-о-ок”! Нету тута те звонков. И ня будеть. Иш ты! Звонков ёй! Звонков, блять, хуйков!..»

Она привела меня к будочке, в которой мог поместиться только один человек, да и то севший на стул. Между этим довольно высоким (видимо, для увеличения обзора) стулом и окошком была прилажена, на манер подоконника, относительно широкая доска. На ней стояли два телефона: черный металлический, с глухим диском вместо циферблата, и синий, пластмассовый (обыкновенный). Еще там помещался засаленный гроссбух. Под доской стоял плоский электрический обогреватель. «Етот тилифон, – просипела Василиса Петровна, указывая корявым перстом на черный аппарат, – тока в дис... пер-ческую. Просто снимаш трубку – и усё. Прауда... – как-то печально уточнила она, – ета... када воры полезуть, ты етот апарат не трош: которы в дис... пер-ческой, они всё одно спять. Иль бухають. Иль с блядишшами в усьмерьть ябуцца. Коль, ета, воры там иль хулюханы припруцца, дак ты прям у милицу. Прям у милицу!! Ета наружный. – Она постучала по синему телефону. – Прям у милицу!! И ня чикайся с йимя, поняла? Ота номярок, хля сюды». (Номер, вырезанный ножом, шел наискось через всю доску.) «А... будет ли мне... выдано оружие?» – пролепетала я. «Оружа у тя, деука, – нохи, – строго ответствовала Василиса Петровна. – Иного оружа у тя нет. У милицу звони – да и тикай, ховайся, штоп ня шпокнули. У прошлом лете... не, уру, – у прошлу осень – одново тута как раз и пришпокнули. Инвалит, бяз нох. Бяз двоих. Харооошай такой мушшинка был, акуратнай. Всехда, бывала, поздоровацца... – Заметив мое лицо, ободряюще: – Да ня боись ты! Ет ня тут! Ет вон тааам – на Смоленке... А он приихал к нявеске-та, з дяреуни, со Пскоушшины, а въей одна комнатёшка – с мужом, с рибятёнком, с двумя кошками, дак она яво на ночь-та, тестя-та, определила сосиськи стерехить, ххху! козла такова! да ён у дом-то понашивал, видать, тожа нямало. Ну а под ноябски-та они и залешши. Он одново-та сразу тык – рррыс!! – протезом ляханул – прямо у пах! прям по мудам по яво! – дак тот опосля у суде кляузил, што, ета, мужеску силу через то утратил, хотил, видать, ко... пен-сацию узять, а он када таво ляханул, они яво – хррряс! – по холове!! и по холове!! и по холове!! а видют, што он боле вроде как ня дышить, дак они яво у Смоленку-реку пристроили, к третиим суткам тока усплыл, а протезы-то они ишшо до таво снявши. Они протезы-то яво, видать, хорошо-о-о уместе пропили-та, да».

По окончании вводной лекции Василиса Петровна пошла показывать мне территорию.

На ней, в три ряда по периметру, были складированы деревянные ящики, все одинаковые – если не считать надписей интимного содержания, тоже, впрочем, одинаковых. В углу, меж окурков, валялся труп собаки – плоский, точно ржавый, в предпоследней стадии бесследного слияния с природой. «Снасиловали, виш», – злорадно, словно подловив с поличным, прокомментировала Василиса Петровна. «А почему не уберут?» – Я старалась не заикаться. «На майски-та и снасиловали», – с особым старанием, словно помогая следствию, уточнила Василиса Петровна. «А почему же...» – «Не, уру! На День зашшыты дятей. Йим Тамарочка наша Николавна, бывало, хрит: штоп у мине тут, хрит, блядишшы ваши ня лёживали! У служебном помешшении, хрит, блядишш ваших разводить – ня дам! ня дам!! ня дам!!. Кулаком – по столешнице-та... Ну, дак они, вишь...»

Наступила пауза, какую обычно делает лектор, чтобы аудитория лучше усвоила материал. «А почему же не похоронят?» – спросила я (вовсе не из пытливости, а исключительно из самолюбия). «Каво? – изумилась, в свою очередь, Василиса Петровна. Она вдруг быстро-быстро потерла заскорузлой подошвой по мерзлой, словно убитой, земле, потом с неожиданной ловкостью нагнулась – и поднесла к своему бульбообразному двудырчатому отростку крышку от винной бутылки. – Тьфу, блять, матерь йихну во се дыры! Етта вить они нарооошно народ дразнют, штоп на пятак схожа было! Етта вить они спицально над народом-та измываюцца! А поди копни йих – дак, нябось, усе, блять, йауреи! Усе! А хто ш ишшо? Усе, как один! Етта вить йауреи такия товары налаживають, штоп народу обидна! Дескать: вота вам, получитя – ня пятак, дак хер кобелячий!.. а копни йих как следоват, дак...» – «А куда здесь в уборную?» – нарочито грубо, т. е. имитируя «решительность», перебила я. (При этом, конечно, презирая себя за всё сразу.) «Ежели посикать припрёт, дак ета везде можна, тока штоп у подсобке ня видывали, а то опосля ничё не докажеш. У тя муж-то – йе?» – завершила она без перехода, но пируэт ее мысли был мне понятен. Я на всякий случай кивнула: йе. «А если припрёт за большое, дак думый сама. Которыи чесныи, терпют, а которыи нет – от тута и наваливають. Ихде стоять, там и наваливають... Народец вопшше-та – уххх, сволочнооой!» – философски заключила Василиса Петровна. (Возле собачьего трупа я как раз отчетливо увидела продукты жизнедеятельности «нечестных».)

«А в ящиках – что?» – вновь проявила я фальшивый интерес к окружающему. «Чивооо?! – изумилась вохровская дуэнья. – У яшшыках? У етих?!» – Она даже остановилась, чтобы лучше меня разглядеть. Увлекшись, Василиса Петровна насквозь продырявила мою голову двумя своими сверлами – тупыми и ржавыми от водяры, зато обильно смазанными маслом зоологического антагонизма. (Так в исторических фильмах про опереточных колхозников экстрасенсорное чувство вовремя подсказывает справедливому экспроприатору, что перед ним никакой не «товарищ», как простодушно полагал он мгновенье назад, а масон, оккультист и международный вражина: владелец двух кур.) «Ты ш от Люськи-хрузинки? Так ли?! – Василиса Петровна сощурилась, нацелив на меня теперь два грязноватых лезвия. Я мелко закивала и, конечно, с готовностью заулыбалась – наверное, так же вела бы себя заматерелая гейша на осточертевшей ей чайной церемонии. – Ну и хрена ш ты тада... – уже миролюбиво проворчала она, – хрена ш ты тада выёживаисси...»

Она хотела, видно, на этом закончить, но вдруг заметила, что я смотрю не на нее (очень уж было тошнотворно), а именно на злополучные ящики. «У яшшыках! – по новой завелась Василиса Петровна. – Ишь ты чё – у яшшыках!.. Те ишшо доложи, чё тама у Ваньки промеш нох! чё там у явоных портках!.. – она сипло глотнула воздух. – Поставили тя – и стой. Усе стоять, ну й ты – стой». – «Я и стою, – раздалась неуверенная реплика с моей стороны – робкая, словно подсказанная суфлером. – То есть вот как встану – так и буду стоять...» – «Усе службу несуть, – не опускаясь до диалога, продолжала Василиса Петровна, – и ты няси. Как усе. Ты, што ль, етова добра – продавец? Нет. Ты, што ль, купец? Нет. Нет и нет. Ну и стой се. Ну и накласть те. И шут яво знат, што там унутри. Стоишь се – и стой». – «И стою! – с должностным рвением подтвердила я. – Вот сейчас как заступлю – так и буду стоять!.. До скончанья времен!..» – «Хто хрит, конина копчёна, – раздумчиво продолжала общаться с собой Василиса Петровна, – хто – шурупы от спутника, как яво... ета... «Мир»... Да... Тамарочка наша Николавна хрит – накладены там, хрит, рябячии орханы у банках. Унутренности от дятей, значить. Ну и ланна. Ну и ланненька. Ета... ты щас шла, ня видала ль там, ета, у подвальчике у етим, возля мятро: заутра посуду брать будуть? Бумашка кака-нить на двери там – йе?»