Евгений Войскунский - Кронштадский лёд Страница 12

Теперь, стоя под аркой штаба, он курил папиросу за папиросой, с мыслями собирался. А они, мысли, возвращались к вчерашнему неприятному разговору. «Недопустимо затянули штурм…» Прекратите меня подгонять, товарищ Троцкий! Вот так надо было ответить… Хватит! В прошлом августе подгоняли – давай, давай, быстрее бери Варшаву! А результат? Растянутый фронт, недопустимое – да-да, вот что действительно недопустимо! – промедление с переброской подкреплений… обидное поражение… А теперь? Опять – давай быстрее, Тухачевский! А быстрота – верно сказано – при ловле блох она нужна…

Штурм, назначенный на сегодняшнюю ночь, отменен. Перенесем его на двое суток. Двух суток достаточно, чтобы навести порядок в полках 27-й дивизии. Особисты выловят агитаторов, расстреляют два-три десятка – остальные, как миленькие, пойдут на лёд. Седякин и Дыбенко наведут порядок. Итак, штурм – в ночь на семнадцатое.

Вы упомянули твердыни Перекопа, Лев Давидович? К вашему сведению: лед Финского залива еще твердее! Но я пройду. Я возьму Кронштадт!

Щелчком отбросив окурок, Тухачевский быстрым шагом отправился к себе в штаб.

Григорий Хаханьян, двадцатипятилетний командир 79-й бригады, ранним утром брился в штабной комнате. Он, держа себя за нос, смотрел в круглое зеркальце, прислоненное к жестяной кружке, и вел скрипучее лезвие бритвы по намыленной худой щеке. Зеркало отражало беспокойный немигающий взгляд комбрига.

С того февральского дня, когда эшелоны с частями 79-й бригады, входящей в 27-ю дивизию, начали выгружаться на станции Лигово, беспокойство Хаханьяна нарастало все больше. Во всех трех полках – Минском, Невельском и Оршанском – раздавались недовольные голоса. Мол, идти по льду на Кронштадт – это ж все равно, что на верную смерть… задача невыполнимая… Он, Хаханьян, и командиры и комиссары полков работали с людьми – говорили красноармейцам на общих собраниях, что лед крепок, опасности не больше, чем в обычном полевом наступлении, и вообще – вам ли не знать, славным бойцам, что нету для Красной армии невыполнимых боевых задач… Но эти правильные слова – до всех ли бойцов доходили?

Да к тому же – и размещение. Привезли вчера бригаду сюда, в Ораниенбаум, распихали по казармам, а там, в казармах, грязно и холодно – с дровами плохо, служба тыла – ни к черту, даже кипятку вчера не было…

Только приступил Хаханьян ко второй щеке (тупая бритва плохо шла, со скрежетом), как в дверь стукнули, и вошел Тюленев Иван, командир Минского полка. И – с порога:

– Григорий! Мой полк бунтует!

Хаханьян живо полотенцем утер недобритую щеку, натянул гимнастерку, шинель, а Тюленев тем временем бросал отрывисто:

– Со Смирновым мы их уговаривали… там крикуны… Мохов орёт – «Нас сюда привезли, чтоб утопить!..» Я ему, гаду конопатому – «Заткнись! Не лепи провокацию!..» Орут, винтовки расхватали… Мы с Василием, да и ротные политруки – останавливать их… Кто остановился, а другие…

Хаханьян затянул ремень с маузером на боку:

– Пошли!

Выбежали из здания старой офицерской школы на Александровскую улицу. Длинноногий Тюленев широко шагал, Хаханьян, ростом невысокий, поспевал вприпрыжку. До Военного переулка добрались быстро. А там, у казарм, творилось неладное. Толпились красноармейцы всех трех полков, гомонили, кто-то голосистый орал: «Не пойдём на лёд!» И еще были слышны истошные крики: «Утопить хотят, как котят!» – «Братцы, айда в Петергоф! В Мартышкино! Восьмидесятую подымем!» – «Рассыпемся по деревням!»

Опрометью кинулся Хаханьян за угол, в дом наробраза, где разместился штаб Оршанского полка, – к полевому телефону. Оттолкнул дежурного, крутанул ручку, вызвал командующего Южной группой. Седякин ответил резко:

– Мне уже доложили особисты. Как вы допустили такое разложение, комбриг? Немедленно построить полки! Мы с Дыбенко к вам выезжаем. Выполняйте!

Легко сказать – «построить». А как? Уже двинулись толпой за крикунами – неужели и впрямь поперли в Мартышкино, где стояли части 80-й бригады? Тюленев и военком его полка Василий Смирнов – делегат, между прочим, десятого съезда – пытались остановить, орали… и другие командиры и политруки надсаживались… кто к сознательности взывал, а кто угрожал… Хаханьян руки раскинул, будто мог удержать от движения огромную толпу, и кричал, срывая голос:

– Красноармейцы, стойте! Командующий приказал построиться! Он едет сюда! Чтоб выслушать вас… ваши претензии! Остановитесь, бойцы!

Его лицо со впалыми щеками (одна недобрита) было красное от сильного волнения – ну еще бы! не поздоровится ему за бунт в бригаде…

– Стойте! – орал он что было мочи. – Построиться на смотр!!

Но, конечно, остановить поток вооруженных людей, выкрикивающих черт знает что, комбриг Хаханьян не мог. Он пятился под напором толпы, выхватил из кобуры маузер. Неизвестно, что бы тут еще произошло, но – вдруг раздался тяжкий топот по булыжнику – из-за угла вытянулась тесная цепь с винтовками наизготовку – перегородили улицу – их командир, с прямоугольным, как скворечник, лицом, с наганом в руке, крикнул басом:

– Назад! Вернуться в казармы!

Гомон поутих. Умолкли крикуны. С полминуты стояли, с неприязнью глядя на цепь, загородившую дорогу – дорогу куда?..

Опять прокричал Хаханьян приказ построиться перед казармами. «Ладно, пошли, братцы, – раздались голоса. – Не ломиться же через них… Командующий приедет, ему скажем…» Медленно, ворча и ругаясь, потекли назад. Захлопотали командиры полков, требуя построиться.

Строй получился неровный, не такой, как бывало перед смотром. Курили, переходили с места на место, – и тут подъехал автомобиль. Вылезли из него командующий Южной группой Седякин в огромной белой папахе, чернобородый начальник Сводной дивизии Дыбенко во флотской шинели и начполитотдела Южгруппы Милейковский – очень молодой, почти юноша с виду, со строго насупленными бровями. С ними приехал и еще один – мужичок среднего роста с неприметным, как круглая лужица талого снега, бритым лицом. Шинель на его плотной фигуре была туго перетянута ремнями.

Быстро подойдя к строю, Седякин выкрикнул:

– Здравствуйте, красноармейцы!

Ответило ему не мощное, как положено, «здрасть!», а несколько, ну десятка два, голосов. Все тут шло не по правилам, наперекосяк. Нахмурился Седякин. Дыбенко шагнул к строю, тронул усы и вдруг закричал, задрав бороду:

– Бойцы! Как же вы можете? В Кронштадте белогвардейский мятеж, рабочие и крестьяне всего мира смотрят на нас, ждут, когда мы ударим! Когда шею свернем предателям мирового пролетарского дела! А вы – как же вы, красные бойцы, испугались? Где ваш революционный долг? Где совесть…

– Хватит! – прервал его голосистый долговязый армеец с юным лицом, обсыпанным веснушками. – Наслушались ваших речей! Надоело!

И сразу – взрыв голосов:

– Чего совестишь?.. Какие предатели?.. Там, в Кронштадте, наши братья!.. Не пойдем на лед!.. Горячей пищи второй день не даёте!.. Вы с ними, кто в Кронштадте, разговаривайте, а нас под снаряды не кидайте!.. Не пойдем, чтоб утонуть!..

– Не слушайте провокаторов! – закричал Дыбенко далеко слышным голосом.

А Седякин – тоже в полную силу:

– Минский, Невельский, Оршанский! Приказываю сложить оружие! Разоружить!

Последнее приказание было отдано батальону курсантов, который загородил дорогу бунтовщикам. Цепь, тесно сомкнутая, угрожающе надвинулась…

Нет, не сопротивлялись те полки. Благоразумно, без единого выстрела, подчинились. Побросали винтовки и подсумки. Вот и всё… будь что будет…

А мужичок с неприметным лицом – срочно назначенный председатель Чрезвычайной революционной тройки Александр Николаев – приступил к действиям немедленным и устрашающим. В казармах появились его люди – быстроглазые немногословные сотрудники Особого отдела охраны финляндской границы республики. И стали изымать. То есть арестовывать тех, кто громче других кричали «не пойдём на лёд!», кто, можно сказать, взбаламутил полки 79-й бригады. На них указали сознательные, партийные красноармейцы, ну и, само собой, политруки рот. Их обозвали «провокаторами», «шкурниками» и даже «наймитами белогвардейского генерала Козловского».

Одним из первых арестовали долговязого красноармейца, на бледном лице которого вдруг ярче прежнего проступили веснушки – будто шляпки гвоздей. Когда парня уводили из казармы, он сбил армейскую папаху к тощему затылку и крикнул:

– Прощайте, братцы! Эх, напишите Моховой Катерине Васильевне – деревня Рябово Гдовского уезда – напишите, что ее сыночек Костя погиб за то, что…

– А ну заткнись, длинный! – Один из конвоиров ткнул его прикладом в спину.

– За то, что правду хотел! – докричал уводимый Костя Мохов.

Аресты в Минском и Невельском полках, отчасти и в Оршанском, шли весь день 14-го марта. В два часа пополудни приехали полевые кухни, и был, значит, выдан горячий обед. И, между прочим, откуда-то привезли дрова, натопили печи в казармах. Комиссары объясняли на собраниях положение в республике и вред от белогвардейского мятежа в Кронштадте, – красноармейцы хмуро слушали, поглядывали в окна, за которыми, надо же, зашумел дождь (весна все ж таки подступала, хоть и медленно). А батальон курсантов, торчавший у казарм, увели. Только в памяти осталось – как они, красные курсанты, шли тесной цепью с наставленными винтовками.