Игорь Ефимов - Новгородский толмач Страница 12

Само собой, на успешное дело нашлись соперники и завистники. Из прибрежных селений на материке стали приплывать к ним боярские слуги, требовали, чтобы убирались они подобру-поздорову, потому что, мол, островная земля давно записана за их господами. Рыбаки из племени карелов тоже чинили всякие пакости, крали сети, рубили лодки.

Марфа Борецкая обещала старцу послать своим слугам в беломорские деревни приказ, чтобы они оставили новый монастырь в покое. Довольный старец благословил дом, семью Борецких, гостей на пиру. Однако какая-то неясность, недоговоренность между ними оставалась. Во всяком случае, мне чудился во взглядах боярыни Марфы какой-то невысказанный вопрос, а в молчании старца потаенное и упрямое нежелание ответить.

Боярыня попросила меня остаться после пира, перевести названия книг, привезенных ей в подарок венецианским послом. Это оказались книги античных авторов: «Об обязанностях» Цицерона и три тома из собрания сочинений Платона, недавно переведенных на латынь итальянским схоластом Марцилио Фисино. Боярыня Марфа читала в свое время отрывки из трудов этого язычника в греческом оригинале. Ее особенно заинтересовала его работа «Государство», и она сказала, что в будущем закажет нашей конторе перевод этой книги. Потом вдруг стала выспрашивать у меня мои впечатления об участниках сегодняшнего пира.

Я отвечал довольно осторожно. Разойтись с сильными мира в оценках людей — дело небезопасное. Но в какой-то момент не удержался и сам спросил ее, кто были те два боярина, которые просидели весь вечер с каменными лицами.

— Московские посланцы, — отвечала боярыня. — Даже если бы я ничего не знала о коварных планах московского князя против нас, достаточно взглянуть на рожи его подручных, чтобы взмолиться в душе: «Господь Всемогущий, не допусти нас и детей наших оказаться под властью таких людей!» Невозможно представить себе тень улыбки на их устах, проблеск мысли в глазах.

— Мне показалось, что и ваши сыновья, Дмитрий Исаакович и Федор Исаакович, ни разу не перемолвились с гостями.

— Князь Иван заигрывает с Борецкими. Дмитрию пожаловал титул боярина московского. Он не понимает, что тот, кто с детства привык к воле, не может добровольно склонить шею под ярмо — даже под самое раззолоченное.

— Зато старец Зосима, в отличие от москвичей, показался мне человеком очень живого ума.

— Я перед ним виновата. Поначалу я думала, что это просто очередной попрошайка, явился клянчить подачки для своей обители, и отказалась его принять. Что тут началось! Промосковская партия сравнивала меня с Иезавелью — гонительницей пророков Божьих, с Иродиадой, погубившей Иоанна Крестителя, с императрицей Евдокией, сославшей Иоанна Златоуста. Хорошо еще, что мой покойный супруг облысел довольно рано, — а то сравнили бы с Далилой, остригшей Самсона. Нет, я не испугалась всей этой брани — но мне рассказали верные люди, как старец Зосима с помощниками создавали Соловецкий монастырь на голом месте, своими руками, своим трудом, сколько терпели они от злой непогоды и от злых людей. И тогда я послала за ним, умолила простить меня, почтить визитом и благословением мой дом.

— Все же мне показалось, что вы хотели задать ему какой-то вопрос и не решились.

— Вопрос все тот же, один и тот же. Самый главный для нас на сегодня. Который мы должны задавать каждому новгородскому священнослужителю: примет он благословение от патриарха Константинопольского, посланное через киевского митрополита, или будет по-прежнему держаться Москвы? Ибо то, на что мы надеялись, произошло. Со дня на день это станет известно всему Новгороду, так что я могу не таиться: киевский митрополит Григорий подтвердил, что он порвал с Унией, и патриарх Дионисий принял его обратно в лоно православной церкви. Теперь не осталось препятствий к тому, чтобы наш архиепископ ездил за благословением в Киев, а не в Москву.

Возвращаясь из дома Борецких, я, конечно, был преисполнен греховным чувством гордости и тщеславными мечтами. Еще бы! Знаменитая и могущественная посадница явно выделяла меня, удостаивала доверительной беседы. Хотя, по совести, я должен был бы горевать: ведь выход киевского митрополита из Унии означает огромную потерю для католического мира и всего нашего дела!

И еще одно тревожило меня: текст книги Цицерона, привезенной венецианским посланником, был не рукописный, а печатный! И он сказал в беседе с Борецкой, что печатные мастерские открываются по всей Германии и уже проникли в Венецию и Париж. Кто бы мог подумать, что изобретение этого Гетенбурга или Готентота так быстро начнет расползаться из Майнца. Ведь поначалу считалось, что это просто удобное приспособление для изготовления индульгенций. Если дело пойдет так быстро, завтра мы, чего доброго, увидим печатню в Новгороде! Представляете, какой это будет удар для нас переписчиков?

Единственный выход: попробовать нам самим обогнать конкурентов. Не могли бы Вы, дорогая фрау Урсула, выяснить в Любеке, где можно раздобыть чертежи печатного станка, рецепты красок, литеры различных шрифтов. Нечего и говорить, что я буду счастлив возместить Вам расходы по их приобретению.

Вкладываю маленький сувенир для моей любимицы Греты: колечко с персидской бирюзой, которое я купил у астраханского купца. Выбрал самое маленькое, надеюсь, оно не соскользнет с ее пальчика. А подарок для ее матушки в письмо бы не влез. Его вскоре привезет Вам добрый мейстер Густавсон.

Засим прощаюсь и молюсь о Вашем здравии и процветании.

С закрытием Немецкого двора повар-эстонец остался без работы и собрался уезжать к себе в Ревель. Но я уговорил Алольцева нанять его, и теперь наши занятия продолжаются довольно успешно. Попробую пустить новые познания в дело. Есть вещи в душе, которые могу доверить бумаге только на эстонском.

Верую, Господи!

Господи, помоги моему неверию. Дай уверовать в таинство исповеди.

Исповедь. Вся правда. Но зачем? Ведь Ты видишь все и так. Каждый мой шаг, каждое слово, каждый умысел.

Не скрою ничего от Тебя. Да и кто может скрыть? Грешный стою пред Твоим взором, грешный уповаю на милость Твою. Покрыт грехом, как Иов струпьями.

И священнику готов признаться во всем. В злых словах и гнусных деяниях, в корысти и зависти, в греховных помыслах и тайных вожделениях. Но не могу предать другого, другую.

Что делать, когда грешил не один? Что делать, когда твое исповедальное слово может обернуться для кого-то погибелью?

Тайна исповеди — пусть так. Но священник — не Ты. Он человек. Он знает и помнит. Судит и осуждает. Порой мстит и казнит. Лишен милосердия Твоего.

Да, это было. Ты знаешь все. Она приходила ко мне ночью. Там, в Любеке. Ласкала и учила. Утирала слезы счастья, приглушала стоны ужаса. Клала мою ладонь на себя, гладила, объясняла. «Ты хочешь стать священником, — говорила она. — Ты должен, по крайней мере, знать, чего ты лишаешь себя. Вот этого. И вот этого. И вот такого… Если не знать, твоя жертва будет слишком легкой».

Как я мог предать ее? Как мог открыться священнику? Чтоб ее объявили соблазнительницей и выжгли клеймо на щеках? Или ведьмой — и потащили на костер? А у меня пыткой вырывали бы показания против нее?

Ты знаешь ее грех, Ты будешь судить ее, как и всех нас. О милости молю для нее, о прощении!.. Но выдать ее не смогу никогда.

А нынче?!. Та была хотя бы вдовой, а эта — замужняя! Мы только коснулись пальцами. Я показывал ей тетради ее сына. Мы были одни. Ее пальцы легли на мои. Она говорила. Она улыбалась. Огонь жег мои пальцы. Адский огонь пылает во мне. Кто зажег его? Кто, кроме Тебя? Дьявол? Значит, дьявол сильнее Тебя? Или это Ты сам? Испытание, соблазн?

Ее голос. Ее лицо. Ее взгляд. Она видит. Видит все. Все в моих глазах. «Кто глядит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Прелюбодей сердца.

Удали ее. Молю Тебя. Не выдержу испытания. Соблазн сильнее. Боль. В горле и в сердце. Кинжал. Удали…

Преподобный и святой отец!

Только что приказчик Алольцева сообщил мне, что караван с воском для Густавсона уходит в Псков завтра рано утром. У меня нет времени превратить разрозненные заметки в связный рассказ. Посылаю Вам свои записи в том виде, в котором делал их в течение последнего месяца. После смерти архиепископа Ионы в начале ноября события в Новгороде помчались, как всадники, как гонцы, посланные разгневанным властелином во все стороны. Умоляю простить мне все ошибки и погрешности стиля. Верю, что для Вас важнее узнать суть происходящего — и как можно скорее.

В городе плач, шум, стенания. Звон колоколов. Скончался архиепископ Иона. Не то чтобы его так уж любили. Но людям свойственно страшиться любых перемен. Иона занимал архиепископский престол в течение двенадцати лет. Говорят, сам был несметно богат, жертвовал много на строительство монастырей и церквей даже из своей личной казны. Очень заботился о прославлении новгородских святынь и святых, платил обильно Пахомию Сербу соболями и золотом за сочинение канонов и жизнеописаний. Но главное — умел ладить с Москвой. И князю Ивану, и отцу его, Василию Темному, всячески выражал покорность и преданность, исправно отправлял дань, собираемую для уплаты Орде. Литовская партия в Новгороде и подумать не могла о том, чтобы привлечь его на свою сторону.