У ангела болели зубы… - Алексей Николаевич Котов Страница 12

еще теленочек!» Она гладила меня по голове, смеялась, целовала мои глаза, и я действительно чувствовал себя последним дураком озабоченным лишь одной страстью. Когда спадала очередная волна, я искал носом плечо Любы, натыкался на него и замирал. Волосы Любы пахли волшебным, а теплая кожа немножко духами и еще чем-то теплым и совсем-совсем родным. Мне еще никогда не было так хорошо и спокойно на душе. Лишь где-то там, в самой ее глубине тлело едва ощущаемое чувство вины. Чувство вины не перед Любочкой, а… я даже не знаю, как толком объяснить его… это чувство было похоже на прощание. Оно не вызывало боли. Я знал, что это чувство уйдет, что оно не останется со мной навсегда… Это было прощание с детством.

Утром я сжег куртку из чертовой кожи. Я думал о том, насколько хрупок человеческий мир, как ветки, которые я ломал для костра и я никак не мог понять, почему человек так беззащитен… Нет, не слаб, а именно беззащитен. Человек может казаться сильным другим людям, самому себе, но так ли много все это значит? Наверное, человек похож на крохотный росток. Росток может проломить асфальт, но в то же самое время его легко растоптать. Я ничего не понимал. Я не понимал, что может защитить нас от той же куртки из «чертовой кожи». А ведь она, эта чертова куртка из «чертовой кожи», была значительно страшнее любой внешней силы, потому что она разрушала изнутри. Человек в куртке из «чертовой кожи» становился другим человеком, если оставался им вообще…

Бледная Любочка сидела рядом и смотрела на огонь опустошенными, но в тоже время удивительно светлыми глазами.

Когда пламя костра опало, когда от куртки остался только черный пепел похожий на растекшуюся смолу, Людочка тихо сказала:

– Будь она трижды проклята!

С тех пор мы больше никогда не расставались. Я учился в институте на дневном отделении, Любочка – на заочном в университете. Если бы я тоже перевелся на заочное, мне пришлось пойти в армию на два года. Но финансовых проблем у нас не было. Летом я ездил в стройотряд, а в остальное время подрабатывал грузчиком в местном магазине или разгружал вагоны. Оставаясь студентом, я зарабатывал в год больше высококвалифицированного рабочего. Теленок превратился в работящего, упрямого быка и бык неторопливо потащил свой воз. Мы начали строить наш дом… Через два года у нас родился Сережа, еще через три – Олечка.

Как-то раз Люба – то ли в шутку, то ли в серьез – сказала мне, что больше всего она любит меня, когда я прихожу домой усталым после работы.

Я сказал, что я не прихожу, а «еле-еле приплетаюсь».

– Тем более!.. – засмеялась Люба. – И тогда я готова сдувать с тебя пылинки, вымыть в ванне, накормить… Впрочем даже не так! Я готова раствориться в тебе без остатка, лишь бы тебе было хорошо.

Уже теперь, вспоминая нашу жизнь, я могу вспомнить не так уж много. Прошлая жизнь обладает одним удивительным свойством – она похожа на нить, пальцы скользят по ней, ты чувствуешь нить, но узелки все-таки довольно редки на ней.

Мы любили бродить с Любочкой по пустым вечерним улицам после дождя. Я что-нибудь рассказывал ей, например, о том, что случилось вчера-позавчера, а она улыбалась и слушала. Я окончательно потерял свою способность к отвлеченному философствованию, а если учесть, что я не умею рассказывать нудно и скучно, не удивительно, что Любочка часто смеялась. Когда я переставал жестикулировать и на минуту замолкал, она брала меня под руку и спрашивала:

– Нет, скажи, ты сам это только что придумал или это было на самом деле?..

Ну, может быть и придумал… Только совсем чуть-чуть. Жизнь удивительная штука и если присмотреться к ней повнимательнее, то, честное слово, в ней можно найти массу забавного.

У нас было мало друзей, потому что Любочка была, мягко говоря, не простым человеком. Она легко могла найти общий язык с каждым, но вежливая холодность и вопрос в глазах «А кто ты на самом деле?..», не давали никому подойти к ней достаточно близко. Дать корректный и вежливый отпор она могла любому человеку. Исключение представляла только ее двоюродная сестра Настя. Настя была на десять лет моложе Любочки и там, в далеком детстве, в деревне у бабушки, старшая сестра когда-то воспитывала крохотную девочку похожую на гриб-боровик. Когда они стояли у реки, «гриб-боровик» обхватывала ногу сестры и со страхом смотрела на темную воду… Рассказывая о своей сестре, Любочка всегда улыбалась.

Личная жизнь Насти не сложилась. Она очень болезненно переживала развод с мужем, и некоторое время жила у нас. Она помогала Любе по хозяйству, смотрела за детьми и успела здорово подружиться с ними. Даже после того, как Насте все-таки удалось решить свой «квартирный вопрос», она была в нашем доме самым частым и желанным гостем.

Удивительно, но наши отношения с Любочкой никогда не заходили в тупик. Практически мы никогда не ссорились, и я не знаю, почему так получалось. Между нами словно существовала какая-то непреодолимая преграда, но это была не холодная отстраненность, а что-то другое, гораздо более сложное. Иными словами я очень хорошо знал характер Любочки, ее привычки и наклонности, но все-таки это было чисто внешнее знание, и я не мог сказать, что знаю ее всю, до конца… И я никогда не трогал эту тайну.

Однажды я изменил Любочке. Все произошло настолько просто, что я и сам толком не понял сути случившегося. Люба тогда уехала в Москву по своим академическим делам, а я остался с детьми. А потом… А потом работящий «бык» решил сходить на соседнее поле, где пасутся пышнотелые чужие «коровки». Я сказал «однажды», но точнее говоря, мой загул продолжался около недели и совсем не с одной женщиной. А все случившиеся слилось для меня во что-то общее и слепящее сознание, но, даже признаваясь перед самим собой в дурном поступке, я называл это «один раз».

Любе поняла все, как только вернулась домой… Я не знал, куда деть глаза и сбежал на кухню. Люба не пыталась со мной заговорить. Она разбирала привезенный из Москвы чемодан с детскими вещами и выговаривала Сереже и Олечке, за то, что они плохо слушали отца.

Уже поздно вечером, я подошел к Любе, тронул ее за руку и уже открыл было рот… Но вдруг увидел ее глаза. В них было столько ненависти, что я отшатнулся в сторону.

До двенадцати ночи я выкурил