Александр Янов - Россия и Европа-т.3 Страница 13

Я согласен с пророчеством Соловьева и вытекающим из него объяснением этих событий. И потому, в отличие от пана Пшебинды, не могу винить «бесов нигилизма» в решениях их антагонистов, при­нятых 33 года спустя после убийства царя. Означает ли это, однако, что я пренебрегаю «историческими фактами»?

Корректнее, наверное, было бы сказать, что пренебрег я тези­сом пана Пшебинды подругой причине. Просто потому, что он осво­бождает нас от какого бы то ни было объяснения рокового торже­ства «бесов национализма» в июле 1914-го. Другое дело, что проро­чество Соловьева (и моё объяснение этого торжества), в свою очередь, требуют подробного исторического анализа и обоснова­ния. Их я и предлагаю читателю в заключительной книге трилогии.

И подумать только, что началось это всё для меня с ничтожной интриги Чаковского!..

Там же.

f

\ i

глава

Вводная

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВТОРАЯ

ударственного

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

ОДИННАДЦАТАЯ

патриотизма

Упущенная Европа Ошибка Герцена Ретроспективная утопия Торжество национального эгоизма Три пророчества На финишной прямой Как губили петровскую Россию Агония бешеного национализма

У истоков «гос

Последний спор

глава вторая

У истоков «государственного

патриотизма»

В том-то и дело, что Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев - глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы. Без Европы их не было бы. Но не будь их, и Европа была бы не тем, чем она стала.

\ Владимир Вейдле

Мне кажется невероятным, чтобы американец даже с самой необузданной фантазией мог представить себе, как сложилась бы история его страны, если бы в один туманный день, допустим, 1776 года интеллектуальные лидеры поколения, основавшего Соединенные Штаты, все, кто проголосовал 2 июля за Декларацию Независимости, оказались вдруг изъяты из обращения - казнены, заточены в казематы и рудники, изолированы от общества, как про­каженные. Во всяком случае я не знаю ни одного историка Соединенных Штатов, ни одного даже фантаста, которому пришло бы в голову обсуждать такую дикую гипотезу. А вот историку России мысль эта вовсе не покажется дикой. Не покажется и гипотезой. В прошлом его страны такие интеллектуальные катастрофы случались не раз.

Впервые произошло это еще в середине XVI века, когда осно­воположник Российской империи царь Иван IV неожиданно, вопреки сопротивлению политической элиты страны и пренебре­гая исламской угрозой, «повернул на Германы», т.е. бросил вызов Европе. Сопротивлявшаяся элита была беспощадно вырезана (эту страшную историю читатель, я уверен, помнит по первой книге три­логии).

В последний раз произошло это, когда большевистское прави­тельство посадило на так называемый «философский пароход» интеллектуальных лидеров Серебряного века, в том числе и учени­ков Соловьева, и выслало их за границу (тем, кто остался на суше, суждено было сгнить в лагерях, как Павлу Флоренскому, погибнуть в гражданской войне, как Евгению Трубецкому, или от голода и отчая­ния, как Василию Розанову и Александру Блоку).

Тема этой книги, однако, касается другой культурной катастро­фы, случившейся в промежутке между этими двумя. Той, что повер­нула вспять дело Петра, а с ним и процесс «присоединения России к человечеству», говоря словами Чаадаева, и на столетия вперед сде­лала русский патриотизм уязвимым для националистической дегра­дации. Оказалась, другими словами, завязкой его вековой драмы.

Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

вателей Америки против имперской метрополии, которое вошло в исторические реестры как революция, декабристское восстание против самодержавия и крестьянского рабства окончилось неуда­чей. И потому осталось в истории как мятеж. Сказать я хочу лишь, что улыбнись им фортуна, декабристы вполне могли бы возродить дело Ивана III, разделив с ним таким образом славу отцов-основателей европейской России.

Во всяком случае именно они, патриоты своей страны и цвет нации, носители интеллектуального потенциала, накопленного ею за столетие после смерти Петра (он умер в 1725-м), оказались един­ственными в тогдашней России, у кого был достаточно серьезный и логически последовательный план её европейского преобразова­ния, причем, несопоставимо более основательный, нежели у архи­текторов Великой реформы три десятилетия спустя.

Косвенно признали это даже их палачи. «Революция была у ворот России, - сказал император, вернувшись с Сенатской площа­ди, - но клянусь, что, пока я живу, она не переступит ее порога».

И тем не менее из следственных материалов по делу революционе­ров составлен был, как мы помним, специальный Свод, который, по словам графа Кочубея, «государь часто просматривает и черпает из него много дельного». Больше того, именно эти материалы даны были «в наставление» Преобразовательному комитету, учрежденно­му уже в 1826 году, дабы мог он «извлечь из сих сведений возмож­ную пользу при трудах своих».

Само собою разумеется, что никакого толку от бюрократических трудов этих не произошло. И произойти не могло. Это было все равно, как если бы кто-нибудь попытался по чертежам ракетоносителя соорудить античную катапульту. Но не в этом ведь дело. Оно в том, что даже враги не могли отказать декабристской программе преобразо­вания России ни в реалистичности, ни в компетентности и своевре­менности.

Еще более, однако, ценна для нас их патриотическая программа тем, чего в ней не было. А именно, не было в ней «национального самодовольства», не было противопоставления России и Европы как двух полярных по духу миродержавных начал, двух чуждых и враж­дебных друг другу цивилизаций. Не было мистической идеи избран­ности русского народа, веры в то, что, говоря словами Достоевского, «в нем одном истина и он один способен и призван всех воскресить своею истиной». Не было и претенциозной мысли о «великом и мистическом одиночестве России в мире»1. Нечего и говорить о том, что называют сегодня популярные философы «государственной и даже мессианской идеей с провозглашением мирового величия и призвания России»2. Ничего, одним словом, из того, что именует сего­дня С.В.Лебедев «центральным вопросом русской философии исто­рии».

Вообще никаких признаков того, что германские тевтонофилы назвали Sonderweg, Герцен «государственным патриотизмом», а Соловьев «языческим особнячеством». Все это стало результатом расстрела декабристского поколения. Пусть случился этот расстрел не так давно, как «крестьянская конституция» Ивана III, илитрагиче-

ПанаринА.С. Россия и Запад: вызовы и ответы. Реформы и контрреформы в России. М., 1996.0.254.

Новый мир. 1995. № 9. С. 137.

екая развязка вековой борьбы нестяжателей за православную Реформацию, и вообще все, нему посвящена первая книга трило­гии, но все же достаточно давно, чтобы оказаться за пределами исто­рической памяти большинства современных интеллектуалов. И пото­му отчасти извиняет их убеждение, что у России просто нет другой традиции, кроме милитаристской, холопской и особняческой. Если я и преувеличиваю, то совсем, право, немного. Ну вот вам серьезный либеральный политик, который нисколько не сомневается, что «тысячелетняя история России есть история рабства»3.

Это Борис Немцов. Но разве он одинок в своем убеждении? И всё же опыт декабристов, одного из самых интеллектуально ода­ренных в русской истории поколений, вопиёт против столь вульгар­ной мистификации. Он свидетельствует неопровержимо, что есть у России и другая традиция. Ну подумайте, ведь не ради карьеры и не по принуждению вышли на площадь столько знатных, богатых и бла­гополучных дворян. Ну что, скажите, было им до крестьянской свобо­ды? А они вышли. Рискнули всем только из-за того, что им было стыд­но.

Стыдно, говорю я, жить в европейской стране, победительнице Наполеона, которая соглашается терпеть средневековый произвол власти, давно уже забытый европейцами. Стыдно того, что B.C. Соловьев назовет впоследствии «общественными грехами» России. И вот они вышли на площадь, терзаемые «не национальной гордостью, не сознанием своего превосходства, но сознанием своих общественных грехов и немощей»4. Возможны были такое сознание, такой стыд, такой риск, не будь декабристы абсолютно убеждены, что живут в Европе и стоит за ними вековая отечественная европейская традиция, вопиющая к их защите?