Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 50 Страница 13

Поздно. Колол дрова, очень устал. Надо прекратить такие усилия. Пришел Соколов, бывший революц[ионер]. Потом читал She, пасьянсы и еще юноша, пустой. Хочет быть полезен, всё узнать, а сам 18 лет знает женщин. Да, я хорошо сказал ему, что средство служить людям одно: быть лучше. Да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца в[ашего] н[ебесного]. А не из грязи грех проповедывать. — Иду гулять. — После обеда, с Леноч[кой]. Пришел Медведев, хороший малый. Потом Попов и Архангельский; потом моря[к], глупый. Да, мучают они меня.

16 Ф. Работал поменьше, написал пись[м]а студенту в Харьк[ов], что читать? И священ[нику] общества трезвости. Иду гулять. Данилевская и Соня мешали. Пошел к М[арье] А[лександровне] и к Сытину. Дома Юнге, после обеда Элснер (жалкий, испорченный писательством) и Гатцук, б[ыл] болен.... Накурили так, что я день выводил. Прошел к Дьякову. Пушкин судейский. Та же детская невежественность с уверенностью.

17 Ф. М. 89. Позднее. Поработал. Написал два письма Еврею X. А. и Файнерм[ану]. Заснул, иду к Дунаеву. Дунаев как всегда неловок, бестактен. Жена с пальцами ужасными, должно быть, самка. Пришел поздно. Нас[тасья] Павл[овна], разговор о критиках. Она заплакала. Маша приехала больная. Ходил к Вер[е] Ал[ександровне]. Поздно лег.

18 Ф. М. 89. 9, встал, поработал. Несмотря на то, что мало спал, поправил всё предисловие. Очень много работал. Вчера получил письма Черткова. Предисловие разрастается. Пошел ходить, но тотчас же вернулся и лег, вздремнул перед обедом. За обедом пропасть народа: Фет, Янжул, Ан[на] Мих[айловна], Губк[ина]. Невозможно, да и никому не нужно вести какой-нибудь разговор. Вечером Дунаев с Долговым. Оба умные, практически умные, но не тонкие. Потом Гатцук — совсем в детство впадающий. Потом племянницы и С. Мам[онова]. Чуть чуть поговорил с девочками о том, что не надо бранить, не судить и в мыслях даже. Получил письма от Поши и Ге обоих. Поша хорошо философствует, но философствует, а этого не нужно. Ге Количка сделал прекрасно, что сошелся супружески с матер[ыо] Параси, как он ходил около, а как ясно. Помоги ему Бог. Надо писать им.

19 Ф. В 8, не могу спать больше. Встал. Поработал весело, хорошо, иду завтракать. Бедная Аннушка кухарка родила двойню и отдала в воспитательный дом. Как помочь? разумеется одно — не прелюбодействовать. Ничего не писал, ходил в Хр[ам] Сп[асителя]. Всё сильнее и сильнее потребность обличения. Написал письма Ге и Чертк[ову]. За обедом тяжелый разговор — С[оня] и Т[аня] бранили Черткова. Обе виноваты перед ним и страдают. А я готов б[ыл] сердиться. Надо помочь им. Потом приш[ел] Попов с Горбуновым. Горб[унов] утром был похож на дурачка. Верно, страдал.... Очень умен и даровит. И чист. Легко полюбить его. Попов несчастен. Надо помочь ему. Как? Ольга Ал[ексеевна] принесла письм[о] Озерецк[ой]. Шарапов. —

20 Ф. М. 89. Спал д[урно]. Позднее встал, работал, читал Mat[hew] Arnold. Предисловие. Удивительно тожественн[о]. Только он забрал в свой круг того, что он возвышает, и Ветх[ий] Зав[ет]. И это давит и тянет к земле. Утром приходил Васильев и заведующий библейской лавкой. У них посадили книгоношу Казанского за статью «о деньгах». Наивность вопроса заведующего, почему можно отрицать правит[ельственные] распоряжения, поразительна. Я хорошо, сильно отвечал ему. И после него б[ыла] почти потребность писать и начальные слова б[ыли]. Но я забыл их. Что-то подобное этому: Не могу больше молчать. Я должен сказать то, что знаю, то, что жжет мое сердце. А то я стар и нынче и завтра умру, не сказав того, что вложено в меня Бог[ом]. Я знаю, что Б[огом] вложено....

Думал: незнание, плод неясности, не от не знания многого, но от многого знания. Возьми т[ак] наз[ываемое] священ[ное] писание, возьми всё с Библии. Боже, что за путаница в сознан[ии], возьми Нов[ый] Зав[ет] с посланиями — путаница большая (вот о властях Завед[ующий] лавкой цитировал Павла) и возьми одни Евангелия — ясность, возьми одни слова Хр[иста] из Еванг[елия] и какой свет!

Да, подумал, надо писать с тем, чтобы не показывать своего писания, как и дневник этот, при жизни. И, о ужас! Я задумался — писать ли? Станет ли сил писать для Бога? Вот как мы гадки и как мы всегда переоцениваем себя. — Так думал перед сном. Но теперь вижу, что могу и буду, и буду счастлив, делая это. Только бы не желать, не радоваться тому, чтобы кто-нибудь узнал. —

После обеда пришел Горбунов и Щербинин. Очень хорошо беседовали, но потом я устал; устал от Щерб[инина], с к[оторым] нельзя говорить во всю. Но хороший человек. Говорили о войне. Потом за чаем Мамоновы, Рачинские — невозможность разговора. И легли очень поздно.

21. Встал очень рано, с болью живота, но все-таки работал. За то спал днем и ничего не делал кроме чтения She — позорная dégringolad’a.33 Получил письмо от Rod’a. И деньги от Чертк[ова] Семенову. Надо ему написать письмо. Теперь вечер. Маше лучше. Никого не было; пришел один Грот и сидел поздно. Я воздержнее, чем прежде, говорил. Что за легкомыслие! «Бог личный уж дело поконченное», сказал ему Лeсевич. О нет! Ему нужно и это. Лева показывал тэму сочинения. Любовь к отечеству и пристраст[ие]. Глупая фраза Карамзина неясна[я]. Так им велят в этой неясности изловчаться.

22. 89. М. Встал позднее. Работал много. Лег, потом написал письмо Семенову и Rod’y, и предисловие поправлял, потом34 [?] пришел Желтов, и я с ним пош[ел] по книжн[ым] лавкам. Взял у Готье Robertson’a, а у Марак[уева] учен[ие] 12 Ап[остолов]. Какой чистый человек Желтов! Дома читал, говорил с Левой. Никого не было. Думал: Мудрость, знание у нас распалось на два: богословие, в к[отором] изменять ничего нельзя и к[оторое] решает все вопросы о жизни, всё, что нужно знать. Что этот мир? Что я? Зачем? Что будет? Что делать? Всё это решено богословием и этого касаться нельзя. Философия же может говорить о всем, только не об этом, только не о том, что нужно и важно. Получил письмо от Чертк[ова].

[26 февраля.] 23, 24, 25, 26 Февр. М. 89. Утром 23 встал от боли раньше, пошел работать, но всё хуже и хуже и целый день провел тяжелый, с сильными болями. Не мог быть радостен, не мог найти того расположения, при к[отором] всё хорошо. Но к смерти б[ыл] готов, только б[ыло] нетерпение от страданий, хотелось, чтобы поскорее. Читал Mat. Arnold’a, очень хорош тонкостью разграничений, при чем не теряется ясность; но с церковью англ[иканской] National Soci[e]ty for the promotion of goodness35 — влияет, и это жалко. Зачем для promotion of goodness надевать епанчи, петь известные песни в известных домах? Думал уж после, но к тому же: В практической жизни не может не быть36 неправильност[ей] и отступлений от идеала, но в мысли, в идеале беда, если отступление, если прямая уже и в представлении не совсем кратчайшая линия между двумя точками. Вечером С[оня] приводила доктора от Маши, Мокроусова. Я б[ыл] напрасно скептичен, как бы поддерживал свою репутацию. О, только бы забывать о том, что другие обо мне подумают. Дунаев помогал до 2-х час[ов].

24. Ночь не спал, жар уже не пошел наверх. — Доктор Флеров. Боли уж не так сильны и духом лучше. Дун[аев] опять. Ничего не ел 2-е суток. Читал то же.

25. Почти то же. Утром лучше. Читал того же Arnold’a и Revue, Princesse Arabe. Думал: У нас царство разврата и женщин. Женщины движут всем. И это ложь и от того такое раздраженное отстаивание. Попробуйте коснуться этого. Нет предмета, к[оторый] бы озлобил более людей. А поддерживайте это, и вам всё простится. Принес некто статью, о чем, трудно сказать; сочувствует моему осуждению науки, осуждает договор Римского права, но отстаивает дарвинизм и тут же царскую власть. Кажется, Добровольского. Как быть с путанными головами? Письмо Лебединского. Надо выработать отношение. Да, отношение то, чтобы не скорбеть о мнении, к[оторое] о тебе составят. Как говорит Эпиктет: если ты не решаешься прослыть за дурака, ты далек от (философии) мудрости. Читал Вольтера с Варенькой, хохотали.

26. Еще лучше. Но очевидно воспаление, жар и боль. Утром были Всеволожск[ая] и еще кто-то. Читал об Америке, Duc de Noailles. Взгляды самые дикие, но в связи с статьею Добров[ольского] описание несправедливостей демократии заставило думать: Ну, хорошо, ну, не будет договора, не будет правительство поддерживать прав, что ж будет? Люди или по привычке буду[т] стремиться к установлению этих прав насилием или просто будут делать то, что они делают и делали, отстаивать насилием свои выгоды, продолжительность исключительного владения (собственность) и будут придумывать для нее оправдания. Будет хуже. Правда. Но эта37 неправда правительственная, состоящая в том, чтобы утверждать обязанности по отношению земли одной десят[ой] из 10 тыс[яч] владельцев так же. строго, как обязанность исполнить обещанную работу и т. п., не сделается правдой. Договор и собственность есть ложь. Но как освободиться от нее? Постепенными шагами, подоходн[ым] налогом, уничтожением наследства и т. п. Пожалуй, но сознавая, что это не то, что должно, а только приближение38. Самая беда это компромисс, принимаемый за принцип. А вот это-то всегда в правительственных делах. Политического изменения социального строя не может быть.39 Изменен[ие] только одно нравственное, внутреннее человека. Но каким путем пойдет это изменение? Никто не может знать для всех, для себя мы все знаем. И как раз все озабочены в нашем мире этим изменением для всех, а только не для себя. —