Неизвестно - Попов Страница 13

Макаенок принес свои наливки (четырех или пяти сортов — прямо из погреба), достал настойки из березовых, липовых, дубовых, тополевых почек и — вместе с Евтушенко — стал колдовать, смешивая, добавляя по капле для аромата и вкуса то одно, то другое. Впрочем, пили мало, во всяком случае, не настолько много, чтобы опьянеть вдрызг. Болтали о разных разностях, о литературе, разумеется. Василь Быков, как и у меня дома, был сдержанным, немногословным. Нажимал на закуску.

Вдруг Евтушенко, обращаясь к Быкову и даже хлопая его по спине, спросил:

— Слушай, сколько у тебя вещей, которые eще не напечатали?

Быков пожал плечами:

— Ни одной! Все, что я пишу, печатается.

— Ну вот... А ты... — казалось, укоризненно протянул Евтушенко.

Разъезжались часов в десять. Евтушенко, Быков, Буравкин и я поехали прямым ходом в Минск. Спринчану в нашей машине места не хватило. Его Шамякин подбросил до автобусной остановки.

12 сентября 1970 г.

Телевизионная передача была назначена на 13.55. Мы, участники передачи, собрались к одиннадцати часам. Евтушенко здесь еще не было, — накануне мы договорились, что приедем за ним в гостиницу в 13.00, не раньше.

Звоню с телестудии, спрашиваю, как настроение, что он сейчас делает.

— Пишу стихи! — голос какой-то отрешенный.

Напоминаю о вчерашнем уговоре, прошу в 13.00 быть на месте, в номере, и кладу трубку. После предварительного «прогона» берем с Макаенком такси и едем в гостиницу. Евтушенко одет, выглядит бодрым и очень довольным. Когда мы с ним шли по коридору гостиницы, он, показывая на свой костюм стального цвета, сказал:

— Семьсот долларов!..

Я усомнился — что-то слишком дорого, хотя костюм, прямо скажем, сшит недурно.

— Семьсот. Точно. Шил парижский портной, который шьет и Жану Маре. На студию приехали, когда до начала передачи оставалось еще минут пятьдесят. К этому времени нагрянул и Иван Шамякин. Сфотографировались в сквере,

рядом с помещением студии, и пошли в саму студию. Здесь, в кабинете, Евтушенко вдруг оживился:

— Хотите, я прочитаю вам стихи, которые только что написал?

Бог мой, конечно, хотим. Он сел у окна, достал листок бумаги, исписанный немыслимыми каракулями, и начал читать стихи о Хатыни. Читал великолепно, и стихи, при всей их неотделанности, были недурными, и все это произвело впечатление. Аплодировали. Хвалили. Он был доволен.

— Не хуже Кончаловской? — подмигнул Макаенок.

— Ну! — тот протестующе передернул плечами.

О стихах Натальи Кончаловской в «Правде», посвященных Хатыни, мы говорили вчера, когда ехали к Кургану Славы. Евтушенко возмущался: «Так плохо написать…» Макаенок его поддерживал. Буравкин тоже.

* * *

После мы слышали отзывы, будто передача получилась интересной. Но я недоволен ею.

Было какое-то напряжение, казалось, вот-вот кто-нибудь сорвется и испортит все дело. Г. К. говорил вяло — не говорил, а резину тянул, — к тому же, неправильно ставил ударения в словах, и это меня коробило. Потом Макаенок...

Не Цицерон, нет, хотя перед выступлением написал речь и порядком вызубрил ее. Потом я… У меня было чувство, что мы затягиваем, и я часто заглядывал в бумажку, на ходу выбрасывая целые абзацы. Потом — Шакинко, Савеличев, Спринчан... Наконец Евтушенко... Впрочем, передо мной выступала еще Наталья Татур, а потом уже я и все остальные. А под конец опять Г. К. и Макаенок, — последний отвечал на вопрос кого-то из телезрителей, переданный по телефону.

Гвоздем программы был, конечно, Евтушенко. И говорил он хорошо, и стихи читал как надо. А стихотворение про Хатынь прозвучало кстати и великолепно, несмотря на отдельные слабые строчки.

После передачи (она длилась час) телевизионщики записали Евтушенко на пленку (полчаса времени), и мы разошлись. Мне надо было позвонить собкору «Известий» Матуковскому и договориться с ним насчет машины на завтра.

У Макаенка в этот вечер был 500-й спектакль «Левонихи» в Купаловском театре. На спектакль, а потом и на банкет он пригласил и Евтушенко.

8 октября 1970 г.

Ну-с, Евтушенко уехал, а дело его живет.

Вспоминают часто — и с неизменным уважением, даже — случается — с восторгом. И в этом нет ничего удивительного. Большой поэт, яркая, самобытная личность.

Но в официальных, что ли, кругах реакция иная, чем в литературных. Вчера в редакцию препожаловала некто Галина или Марина Павловна, кажется, инструктор отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС, то да се, и Сименон ей

не по душе, и «Белый пароход» Чингиза Айтматова не по нраву. Разговариваю с нею (присутствовали также Товстик и Белошеев), а все кажется — главное впереди. И правда, уже под конец, перед тем как попрощаться, вдруг начинает о Евтушенко. «Как поэма попала к вам? Зачем напечатали фотографию с Робертом Кеннеди?» — и так далее, все в этом роде.

Разговор был долгий и оставил тягостное чувство. Как будто наелся хрена с редькой и все время тебя мучает отрыжка. А может, эта Галина или Марина и есть отрыжка? Отрыжка печально памятных времен культа личности?..

Ой, как грустно на этом свете, господа!

11 октября 1970 г.

А. Солженицыну дали Нобелевскую премию. Интересно, возьмет или откажется, как это сделал Пастернак, — вот вопрос.

15 октября 1970 г.

Приезжала Аленка. Пожила несколько дней и опять отправилась в градстолицу.

Учится и работает, вернее — работает и учится. Делает пьесу о художнике, не помню, как она называется. Первый вариант вышел хорошим, но... крамольным, а значит, и неперспективным. Второй — хуже, слабее во всех смыслах. Посмотрим, каким будет этот, третий.

Вообще девка, кажется, делает не то, что сейчас надо, и в этом ее беда. Евтушенко очень понравилось «Житие папы Карло», но сейчас, говорит, это не напечатаешь — надо ждать. А известно, нет ничего хуже, как ждать и догонять...

21 октября 1970 г.

Чудеса твои, господи, да и только! Давно ли мы хвалили роман Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?», давно ли этот роман наше издательство выпустило 65-тысячным тиражом, а сейчас его начинают помаленьку изымать из библиотек. Без шума, без свиста, но изымать!

А кто виноват? ЦК, кто же еще! ЦК нажимал и проворачивал… Если бы этот же самый ЦК больше доверял нам, работникам журналов, и больше бы полагался на нас, было бы куда лучше. Во всяком случае, меньше было бы всяких накладок вроде кочетовской. А то давят, давят — то ЦК КПСС (инструктора, кстати, зовут Галина Павловна Колупаева), то ЦК КПБ, то цензура, тупая, нерассуждающая… Попробуй в таких условиях делать журнал!

4 ноября 1970 г.

Макаенок в Москве, на пленуме Союза писателей, посвященном, кажется, драматургии.

* * *

У нас осложнения с записками Бориса Микулича. В КГБ держат, тянут, не говоря пока ничего определенного. Из телефонных разговоров ясно только, что Б. И. не нравится, что лагерь обрисован черными красками (как будто это

курорт!) и еще что-то в этом роде, что именно — трудно понять. Разговоры полны намеков и полунамеков. А нам сдается, что главное в другом. В записках нарисованы мрачные типы фискалов, Алеся Кучера и др. Они осуждаются, клеймятся безоговорочно. А осудить, заклеймить их — значит, пусть косвенно, но осудить, заклеймить и всех нынешних фискалов, работающих на КГБ. Вот ведь как все оборачивается.

14 ноября 1970 г.

Макаенку в связи с пятидесятилетием дали орден Трудового Красного Знамени. Юбилей отметил скромно, у себя на даче. Никаких торжественных вечеров с докладами и речами. Я болел и не был на юбилее, о чем не жалею. Что-то фальшивое есть в подобных встречах, поздравлениях и поцелуях…

19 ноября 1970 г.

Записки Бориса Микулича зарезали начисто, так сказать, под корень.

Вчера вызывает меня С. В. Марцелев. То да се, как дела, над каким номером работаете и так далее в этом роде. А потом — р-раз! — как обухом по голове:

— Сколько экземпляров записок Микулича отпечатала машинистка?

— Пять, — отвечаю. — А почему это вас интересует?

— Так вот, все пять соберите, один дайте мне, а остальные заприте у себя в сейфе. И — никому не показывайте!

— В чем дело?

— Так надо! — вот и весь ответ.

А сегодня и Макаенок звонит. Оказывается, и его вызывал Марцелев, и ему сказал то же самое. Кучер и др. могут ходить и радоваться.

23 ноября 1970 г.

Странная это штука — «Другая планета», — тянет, и все тут. И чувствую, не брошу, пока не напишу, хотя и не питаю надежды, что ее можно будет напечатать.

25 ноября 1970 г.

Галина Павловна аукнула. Вчера звонила Марцелеву. Ей, видите ли, не понравился наш одиннадцатый номер. Информация о Евтушенко, документальная повесть о каких-то Бонч-Осмоловских… Марцелев, разумеется, в страшном

гневе: «Как? Зачем? Почему?» Разыскал меня в Союзе писателей перед собранием (по телефону) и выложил все начистоту, пригрозив оргвыводами.

Что ж, так и надо, мы знали, на что шли.

26 ноября 1970 г.

Приглашали в КГБ (не вызывали, а именно приглашали), к А. Д. Р. Но он был занят с кем-то из Совета министров, и разговор состоялся в каком-то управлении.