Станислав Меньшиков - На Старой площади Страница 14

На меня этот эпизод произвел тягостное впечатление. Было ясно, что от нетерпения, что он, наконец, достиг вершины, новый генсек вдруг потерял контроль над собой. Но при этом даже не расстроился, делал вид, что ничего страшного не случилось. Бывает!

В тот вечер я шёл с работы пешком домой (путь от Старой площади до Олимпийского занимал около получаса) и думал над тем, что же будет. Вспомнил фактический провал Продовольственной программы и задал себе вопрос, а за какие такие достижения этот человек удостоился права управлять колоссальной страной? Перед глазами вновь встала только что увиденная сцена в Колонном зале, и мне стало на душе тошно от ощущения полной неуверенности в будущем. Не скажу, что в тот момент я проникся предвидением катастрофы. Нет, просто мне стало ясно, какие маленькие и циничные люди вершат наши судьбы. Придя домой, я поделился мыслями с Ларисой и решил за ужином хорошенько выпить. Ведь так у нас на Руси часто решают свои проблемы.

Первые месяцы работы при Горбачеве несколько успокоили мои нехорошие предчувствия. Горбачев часто и поначалу неплохо выступал, ходил в народ, нравился ему. После впавшего в маразм Брежнева и больных Андропова и Черненко Михаил Сергеевич казался молодцом. Очень он нравился западным политикам. Помню, как буквально истекал слюной от восхищения на приеме в посольстве ФРГ главный советник Брандта по внешней политике Эгон Бар. Содержательными были интервью, которые Горбачев стал охотно давать западным журналистам. Без сомнений, это был лидер нового типа, какого мы до того не видели.

Смущало, конечно, что человек с двумя высшими образованиями не вполне грамотно строит фразы и по-своему ставит ударения в некоторых словах. В его устах любимое им выражение «новое мышление» ассоциировалось больше с мышью, чем с мыслью. Ударение на первом слоге в слове «начать» очень быстро стало рождать едкие анекдоты. Московская интеллигенция не прощала такие ляпы и очень скоро стала сравнивать его с Никитой Хрущевым.

Но наши товарищи Вадим Загладин и Анатолий Черняев, которым уже тогда приходилось работать с ним непосредственно, отзывались о нём в превосходной степени. Хотя на наши пожелания, чтобы они при случае помогли исправить неправильности речи, отвечали отказом. Загладин даже уверял, что слова «мышление» и «начать» имеют два вполне легальных способа ставить ударение. Придворные правила продолжали держать верх над здравым смыслом.

Но в том первом горбачевском году его будущий курс внутри и вне страны ещё не сложился, и мы готовы были вполне искренне ему помогать.

Летом 1985 года мы с Ларой решили проехаться на теплоходе от Москвы до Ленинграда и обратно. Передо мной до сих пор стоят древний Углич с ещё живой памятью об убиенном царевиче Дмитрии, казавшийся бесконечным проплывавший мимо ночной Рыбинск с его гигантскими заводами, прогулки по Череповцу и Петрозаводску, незабываемые Кижи и Валаам и, наконец, маленькие уютные городки, притаившиеся у южного края Ладоги. Не думал я тогда, что это будет моим последним длительным путешествием по родной стране.

От отпуска оставалась ещё неделя, которую мы решили провести на Клязьме. Но уже через два дня меня вызвали на работу. Предстояла очередная дачная страда над предсъездовскими документами. В середине сентября эта деятельность была прервана поездкой в США, которая для меня лично стала началом конца цэковского периода в моей жизни. Но об этом я тогда ещё не мог догадываться.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Еврейские проблемы

Где-то в конце 1984 года поверху пришла развернутая шифровка от посла А.Ф. Добрынина с предложением ослабить ряд существовавших тогда ограничений в области еврейской культуры, образования, религии и т.д. У посла сложилось мнение, что такие меры могли бы улучшить отношение к СССР в американском обществе и снять остроту антисоветских настроений в еврейских организациях США. В связи с этим Международному отделу было поручено подготовить соответствующее решение Политбюро. В отделе эта работа была возложена на меня и референта, занимавшегося связями с Компартией Израиля.

Мы детально проработали как конкретные предложения посла, так и другие рекомендации и обращения, накопившиеся к тому времени в разных советских и партийных учреждениях, отобрали из них то, что считали разумным и реалистичным. Я уже не припомню всех деталей, но некоторые примеры приведу, чтобы показать, о чём шла речь.

Кто-то тогда ставил вопрос о возобновлении работы в Москве знаменитого еврейского театра, закрытого еще при Сталине, которым до его гибели в 1949 году руководил Соломон Михоэлс. Против этого в принципе никто не возражал, но было не ясно, кому поручить воссоздание театра, где найти актерский коллектив, как решить вопрос с бывшим помещением Театра на Малой Бронной. Замечу, что и в постсоветское время при наступившей, казалось бы, свободе слова и творчества театр этот по-прежнему не существует, а многие деятели культуры еврейской национальности прекрасно почему-то обходятся без особого театра на еврейском языке.

Мы всё же искали компромисса. В частности, было предложено направить с гастролями за рубеж труппу еврейского драматического театра, существовавшего тогда в Биробиджане. Не знаю, состоялись ли эти гастроли уже после моего ухода из ЦК, но против нашего предложения, кажется, никто не возражал.

Предложили мы также восстановить издание газеты на идише, а также переиздать русских еврейских классиков Шолома Алейхема и других. Наибольшие трудности возникли с языковой проблемой. Наши евреи говорили, писали и читали на идише, а в мировом еврейском сообществе и, конечно, в Израиле доминировал иврит. Встал вопрос о введении в отдельных наших вузах обучения ивриту, хотя бы на факультативной основе. Замминистра высшего образования, с которым я по телефону согласовывал этот вопрос, сказал, что у его ведомства возражений нет, но посоветовал узнать мнение КГБ. Оказалось, что именно чекисты были формальным камнем преткновения: у них не было своих кадров, владеющих ивритом, и желания создавать сеть агентов с такими познаниями.

В конечном счете решение Политбюро было принято в сильно урезанном виде по сравнению с запиской Добрынина и нашими первоначальными предложениями. Тем не менее и в таком виде это постановление было некоторым, хотя и мизерным шагом вперед в этой весьма противоречивой и чувствительной сфере. Вопросов эмиграции евреев мы тогда не касались, т.к. они были частично решены предыдущими постановлениями и не входили в круг наших задач. Но именно с проблемой эмиграции мне пришлось столкнуться непосредственно осенью 1985 года во время очередной поездки в Америку.

Против апартеида

На этот раз я ехал в США по приглашению ООН как член международной комиссии экспертов для обсуждения вопроса о деятельности транснациональных корпораций в Южной Африке и Намибии. Члены комиссии не считались официальными представителями своих стран, а выступали в своем личном качестве и именовались «высокопоставленными персонами». Я попал в их число по предложению Питера Хансена, исполнительного директора Центра по транснациональным корпорациям при Секретариате ООН в Нью-Йорке, с которым в 1970-х годах был связан по работе. Возглавлял комиссию Малкольм Фрэзер, бывший премьер-министр Австралии. В нашу задачу входило выслушать на открытом публичном заседании свидетельства представителей всевозможных организаций из разных стран, а затем утвердить свой доклад с выводами и рекомендациями на имя Генерального секретаря ООН. Замысел был такой: осудить деятельность ТНК, которые тогда поддерживали расистский режим в Южной Африке, и подготовить почву для новых коллективных санкций против этого режима.

Слушания продолжались почти целую неделю с 16 по 19 сентября 1985 года. Сначала выступали «свидетели», а потом мы задавали вопросы. Вся эта процедура напоминала слушания в американском конгрессе. «Высокопоставленные персоны» наподобие судей сидели на возвышении, а свидетели вызывались один за другим к особому столику, стоявшему перед нами. В зале постоянно было много публики, в том числе представителей прессы. Среди прочих членов комиссии упомяну бывшего генерального секретаря ЮНКТАД Гамани Кореа, бывшего британского министра Юдит Харт, судью из Ганы Энни Джагге, члена конгресса США Барбару Джордан, лауреата Нобелевской премии мира из Аргентины Адольфо Переса Эскивеля, бывшего министра промышленности Эквадора Германико Сальгадо, члена президентского совета Словении Яна Становника, бывшего министра иностранных дел Алжира Лаячи Якера. Одним словом, я действительно оказался в высокопоставленной компании. Как часто бывало, никаких инструкций лично у меня не было, и в нашей миссии при ООН моей деятельностью в комиссии никто не интересовался.

Только один раз меня при встрече похвалил наш главный представитель — посол Олег Александрович Трояновский, которому на глаза попалась заметка в «Нью-Йорк таймс» о моей перепалке с Фрэзером. Тот решил меня подъесть и, предоставляя мне слово на одном из заседаний, сказал: