Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра Страница 14

Так говорил Сайко, бесстрашно высказывая все, что было на сердце.

Князь Киёмори в гневе не сразу нашелся с ответом, но затем приказал, обращаясь к вассалам:

— Глядите у меня, не вздумайте убить его сразу, легкой смерти он не получит. Проучите его хорошенько!

Повинуясь приказу, Тосисигэ Мацура начал допрос и пытку, дробя руки и ноги Сайко. И Сайко рассказал все, как было, ибо он и без того не намерен был запираться, к тому же пытка была жестокой. На пяти листах белой бумаги записали признания Сайко. Затем последовал приказ: «Разодрать ему рот!» И ему разодрали рот, после чего казнили, отрубив голову на берегу речки Камо, у Пятой дороги, к западу от широкого проезда Красной Птицы, Сусяку[157]. Сын его и наследник Моротака отбывал ссылку в Итоде, в краю Овари; но теперь тамошнему жителю Корэтоки, начальнику уезда Огума, приказали зарубить его, что тот и исполнил. Младший сын Мороцуна находился в заключении в темнице, — его вытащили оттуда и зарубили на берегу реки у Шестой дороги. Младшему брату Морохире и троим вассалам также снесли голову с плеч.

Этот Сайко и его сыновья выбились из людишек совсем ничтожных, затеяли заговор, коего им никак не подобало бы затевать, обрекли на изгнание ни в чем не повинного настоятеля вероучения Тэндай: оттого-то, видно, и свершилась их карма, унаследованная из прошлой жизни, — скоро покарал их светлый великий бог, покровитель Святой горы Хиэй; вот и постигла их злая участь!

4. Малое увещание

Запертый в тесной, душной каморке, дайнагон Наритика предавался тревожным мыслям: «О горе, ясно, что заговор наш открыт! Кто же нас предал? Наверное, кто-нибудь из самураев дворцовой стражи…» Вдруг откуда-то послышались громкие шаги. Дайнагон вздрогнул: «Боги, это самураи идут, чтобы убить меня!» Двери позади дайнагона с грохотом раздвинулись, и пред ним предстал сам Правитель-инок, в коротком монашеском одеянии из некрашеного сурового шелка, в просторных белых хакама[158] с небрежно заткнутым за пояс коротким мечом, рукоять коего была обтянута акульей кожей. Некоторое время он молча и гневно смотрел на дайнагона, потом промолвил:

— Помните ли вы, что заслужили смерть еще в годы Хэйдзи, но мой сын, князь Сигэмори, заступился за вас, предлагая свою жизнь взамен вашей? Только потому в тот раз ваша голова уцелела! За какие же, спрашивается, обиды замыслили вы погубить наш дом Тайра? Благодарность за добро — вот что отличает человека от бездушной скотины! Скотина, та не ведает благодарности! Но не закатилась еще звезда нашего рода — я сумел встретить вас по заслугам! Послушаем теперь, что вы сами расскажете обо всех ваших гнусных кознях!

— Ничего дурного не было и нет и в помине! — отвечал дайнагон. — Я вижу, меня оклеветали! Прикажите проверить все досконально и вы сами убедитесь в этом!

Но Правитель-инок, не дав ему договорить, крикнул: «Эй, кто там! Люди!» И на зов вошел Садаёси.

— Подай сюда признание мерзавца Сайко! — приказал князь, и Садаёси исполнил повеление. Правитель-инок взял у него бумагу, несколько раз перечел ее вслух и воскликнул: «Низкий человек! Что ты теперь скажешь в свое оправдание?!» С этими словами он швырнул бумагу прямо в лицо дайнагону и вышел, с грохотом задвинув за собой перегородки. Но гнев, как видно, все еще бушевал в его сердце, и он снова позвал: «Цунэтоо! Канэясу!» И на зов явились два самурая.

— Тащите этого человека во двор! — приказал им князь Киёмори. Однако они не спешили исполнить приказ, колебались, опасаясь: «Что скажет на это князь Сигэмори?»

Тогда Правитель-инок, весь вспыхнув, закричал:

— Ладно же! Вы подчиняетесь Сигэмори, а мои слова не ставите ни во что! Ну так пеняйте на себя!

И тогда, испугавшись, оба поднялись с колен и вытащили дайнагона во двор.

— Повалите его лицом к земле, и пусть подаст голос! — с довольным видом приказал Правитель-инок.

Нагнувшись к дайнагону, оба самурая шепнули ему с двух сторон:

— Кричите, как будто вам больно. — И дайнагон несколько раз жалобно вскрикнул.

— Когда демоны Ахо и Расэцу[159] мучают грешников в преисподней, заставляют глядеться в зеркало, где отражаются все прошлые дурные поступки, или ставят на весы измеряющие все земные их прегрешения, и в зависимости от тяжести содеянного всячески терзают виновных, — даже эти адские муки, пожалуй, не горше тех, что испытывал дайнагон в эти мгновения!

…Было время, когда Сяо и Фань томились в темнице, когда Ханя и Пэна зажарили, как рубленое мясо в соусе, когда уделом Чао Цо стала казнь, а Чжоу и Вэй пострадали от злых обвинений. А ведь и Сяо, и Фань, и Хань, и Пэн[160] были верными вассалами императора Гаоцзу но, оклеветанные низкими людьми, изведали горечь поражения и погибли. Не сходная ли участь постигла ныне дайнагона Наритику?

Не только о себе он тревожился. Какая судьба ждет теперь его старшего сына Нарицунэ, что станет с младшими детьми? Шестая луна — жаркое время года, но, связанный, он даже не мог сбросить парадное одеяние и задыхался от зноя; казалось, грудь вот-вот разорвется, пот и слезы текли ручьями. «Может быть, князь Сигэмори все-таки меня не оставит!» — шептал он, но не знал способа, как передать Сигэмори свою мольбу.

Меж тем князь Сигэмори тоже пожаловал наконец в Рокухару в одной карете с сыном[161] и наследником своим Корэмори, торжественней и спокойнее, чем обычно, в сопровождении всего лишь нескольких чиновников и двоих-троих слуг, без единого вооруженного самурая. Все, начиная с Правителя-инока, с невольным удивлением смотрели на невозмутимое лицо князя. Когда он вышел из кареты, к нему быстрым шагом подошел Садаёси и спросил:

— Отчего же вы не взяли с собой хотя бы одного вооруженного воина, ведь происходят такие важные события?

Сигэмори ответил:

— Важными называют события, связанные с судьбами государства. А подобное дело, сугубо личного свойства, стоит ли считать важным?

И, услышав эти слова, вооруженные до зубов воины невольно смутились.

«Куда же запрятали дайнагона?» — думал князь Сигэмори, обходя одно за другим помещения. Вдруг он увидел — поверх раздвижных дверей, ведущих в одну из комнат, вкруговую, словно паучьи лапы, прибиты доски «Не здесь ли?» Он оторвал доски и раздвинул двери; дайнагон находился там.

Задыхаясь от слез, с поникшей головой сидел он и не вдруг заметил вошедшего.

— Что с вами? Что случилось? — спросил князь Сигэмори. Только тогда дайнагон увидел его, и жалко было глядеть, как просияло его лицо; наверное, так обрадовался бы грешник, неожиданно встретив в аду милосердного бодхисатву Дзидзо![162]

— Не знаю, почему и за что я очутился здесь! Вы всегда были ко мне так милостивы, — я и теперь уповаю на вашу помощь! В годы Хэйдзи я был уже однажды на волосок от смерти, но благодаря вашему заступничеству голова моя уцелела. С тех пор я достиг высокого звания дайнагона второго ранга, благополучно дожил до сего дня — уже пошел мне пятый десяток… Но сколько бы лет я ни прожил, сколько бы раз ни суждено мне было вновь родиться к новой жизни в грядущем, никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас за ваши благодеяния! Ныне я снова молю вас о милосердии! Пощадите, сохраните мне жизнь, и я уйду от мира, затворюсь в обители Коя[163] или Кокава[164] и буду помышлять лишь о спасении души! — так говорил дайнагон.

— Мужайтесь, не может быть и речи, чтобы вас казнили! Уж если дойдет до этого, я скорее отдам свою жизнь взамен вашей! — ответил князь Сигэмори и с этим удалился.

Представ пред отцом своим, Правителем-иноком, обратился он к нему с увещанием:

— Подумайте хорошенько, прежде чем казнить дайнагона! Сколько предков его служили императорам, вот и он наконец, первый в своем семействе, достиг высокого звания дайнагона второго ранга. Ныне он любимейший вассал государя. Мыслимое ли дело вот так, в одночасье, зарубить его, предать смерти? Достаточно будет выслать его за пределы столицы! Вспомните: в старину Митидзанэ Сутавара[165], оклеветанный министром Токихирой[166], был сослан как преступник на остров Кюсю: Такааки Минамото[167], оклеветанный Мандзю Тадой[168], поверял свою скорбь облакам, плывущим над далекой землей Санъёдо[169]; оба были ни в чем не повинны, однако обречены на изгнание… Так ошиблись мудрые государи, правившие в годы Энги и Анва[170]. Даже в древности случалась такая несправедливость; что же говорить о нынешних временах? Сейчас тем более возможны ошибки! Ведь он уже взят под стражу, чего же вам опасаться? Недаром говорится: «Не тревожьтесь, если недостаточно наказание; недостаточное усердие — вот что должно внушать тревогу!»[171] Не стану напоминать вам, что я, Сигэмори, женат на младшей сестре этого дайнагона, а Корэмори, мой сын, женат на его дочери. Не подумайте, что я веду эти речи из-за родственных чувств… Нет, я говорю это во имя моей страны, во имя государя, во имя нашего дома! Ведь с тех пор, как в древние времена, еще при императоре Сага, казнили Наканари Фудзивару[172], и вплоть до недавних годов Хогэн смертная казнь в нашей стране ни разу не совершалась. Двадцать пять государей сменилось на троне за эти века, но ни разу никого не карали смертью! Но в последнее время, когда покойный сёнагон Синдзэй получил столь большую власть при дворе, он первый стал карать смертью. И еще приказал Синдзэй выкопать из могилы тело Ёринаги Фудзивары, дабы самолично убедиться, он ли там похоронен. Я и тогда уже считал неправедными такие поступки! Недаром мудрецы древности учат: «Если карать людей смертью, заговорщики в стране не переведутся!» И что же? Пословица подтвердилась: миновали всего два года, наступили годы Хэйдзи, и снова в мире возникла смута! И раскопали тогда могилу, в которой укрылся Синдзэй[173], отрубили ему голову и носили ее по улицам на всеобщее поругание! То, что совершил Синдзэй в годы Хогэн, вскоре против него же и обернулось! При мысли об этом страх невольно сжимает сердце! Уж так ли виноват дайнагон по сравнению с Синдзэем? Взвесьте же все хорошенько и действуйте осторожно! Вы достигли вершины славы, большего, пожалуй, и желать невозможно, но ведь хотелось бы, чтобы процветали также и дети, и внуки наши! Им воздастся и за добро и за зло, содеянное дедами и отцами. Недаром говорится: «В дом, где творят добро, снизойдет благодать; в дом, где творится зло, обязательно войдет горе!» С какой стороны ни взглянуть, рубить голову дайнагону никак невозможно!