Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах Страница 14

– Не сомневаюсь, Серега. Не сомневаюсь!

– Почему?

– Смешной вопрос! Я же психолог.

Лида примчалась… Она любила меня. И так сильно любила, что больше всего ее взволновала «нормальная температура».

– Была сорок один?

– Ртуть упиралась в головку градусника, – ответил Игорь. – Если бы она могла расколоть стекло, то разбила бы!

– А теперь нормальная?

– Как видишь.

– То нормальная, то повышенная? Уж лучше бы все время была повышенная. Надо вызвать профессора… специалиста!

Она любила меня.

Любовь, я понял еще в детском саду, ужасна тем, что не отпускает человека ни на мгновение. Стихи, я думаю, иногда освобождают от себя поэта, наука не круглосуточно будоражит и терзает Мысли ученого, а любовь полностью завладевает тем, кто ей поддается. Она либо вовсе и порой внезапно покидает свою жертву, либо пребывает вместе с ней неотрывно, как дыхание или сердцебиение. Даже ночью, даже во сне.

Можно было считать, что я не расставался с Лидой Пономаревой ни на секунду, начиная со старшей группы детского сада. В младшей ее просто не было… А она? Расставалась ли со мной хоть на секунду?

– Этого ты не узнаешь никогда, – огорчил меня Игорь. – Скажет, что не расставалась. А с точностью этого не установит никто. Ни один психолог!

– Даже ты?

– Даже я.

Особой достопримечательностью нашей школы был ее «театр». Так получилось, что брат преподавательницы литературы – известный режиссер, лауреат всяких премий Иван Васильевич Афанасьев – руководил театральным училищем, приравненным к высшему учебному заведению. Он исповедовал теорию, согласно которой актерские дарования надо искать и обнаруживать если не в родильном доме, то, уж во всяком случае, среди школьников. Его сестра-учительница посоветовала обнаружить эти таланты в ее школе. И режиссер обнаружил! Поэтому по воскресеньям в наш зал устремлялись театралы со всего города. Зал – когда не только яблоку, но и сливе негде было упасть – вмещал человек двести. И попасть в него считалось престижным. «Вчера мы были у Афанасьева!», «Вы еще не были в афанасьевском театре? Ну как же так?». Характерно, что академический театр, который прежде возглавлял брат нашей литераторши, «афанасьевским» не называли.

Знаменитый режиссер относился к сестре-учительнице почти так же, как мы с Игорем к Даше. И он и мы любили своих сестер и защищали их: мы Дашу – от поклонников и завистниц, а он свою сестру – от жизненных невзгод и полного одиночества. Благодаря брату – народному артисту Ивану Васильевичу – незамужняя и бездетная, активно некрасивая женщина обрела новую жизнь: пусть не личную, но необычайную, праздничную. С помощью ее протекции можно было добиться «прослушивания» у Ивана Васильевича, достать билеты – хотя бы на приставные стулья. То, что на спектаклях требовались и приставные стулья, было нашей дополнительной гордостью.

Я говорю «нашей» не только потому, что учился в той школе, но и потому, что первым среди обнаруженных Иваном Васильевичем талантов была Даша. А вторым дарованием – опять вторым! – стала Лида Пономарева. Произошло это, когда мы учились уже в восьмом классе. Неприязнь Лиды к Даше с каждым годом все оттачивалась, превращаясь постепенно в ненависть. Даже в классном журнале Даша была впереди, так как хоть первые буквы наших фамилий совпадали, второй буквой у нас было «Е», а у Лиды, к ее неудовольствию, «О».

Даша играла Золушку, Снегурочку, Джульетту… А Лиде и другим дарованиям Иван Васильевич, как и все режиссеры, подробно и неоднократно объяснял, что нет «маленьких ролей», а есть «маленькие актеры». Лида, с одной стороны, не хотела считаться маленькой актрисой, боящейся неглавных ролей, а с другой – к маленьким ролям она тяготения не испытывала.

– Великие мастера часто исполняли и великие роли, – справедливо заметила она.

– Но не гнушались и «проходными», превращая их в незабываемые, – пояснил Иван Васильевич.

Сначала Лиде досталась роль одной из Золушкиных сестер.

– Ну да… Твоя сестра будет играть сказочно идеальную героиню, а я, естественно, стерву.

– Но стерву может играть и сказочно идеальный человек, – ответил я, намекая, что Лида является именно таким человеком.

Сейчас, когда та любовь давно уже освободила меня от своих оков, я осознаю, что Лида, увы, не была идеальной.

Она была ослепительной: ослепляли безукоризненной, поражающе одноцветной белизной ее зубы; ослепляли празднично золотистым, как с новогодней елки, блеском ее волосы, а осенне-яблочным – ее щеки… Находясь в таком ослеплении, сути не разглядишь. Глаза у нее были разного цвета: один зеленый, а другой – карий. Она непрестанно об этом помнила. И, как все другое, использовала столь редкую необычность для своей выгоды. То прищуривала – не закрывая до конца! – карий глаз, а зеленым открывала желанную для многих дорогу к общению. Щелочка карего глаза предупреждала, а то и угрожала: надежда может быть отобрана, а обещание прекращено.

Когда мы были уже в десятом классе, Иван Васильевич – как нарочно – предложил Лиде «попробовать себя» в качестве кормилицы Джульетты. Отказаться от роли – это значило, по системе Афанасьева, отказаться от театра. И Лида на сцене, у всех на виду, стала кормилицей моей сестры.

«Слава Богу, что Дашу на самом деле вскормила все-таки моя мама!» – думаю я сейчас.

Иван Васильевич выглядел не то чтобы красивым, а роскошным мужчиной: даже запах от него исходил какой-то дворцовый. Нельзя сказать, что значительными выглядели «черты» его лица, ибо «черт» не было, а были: уж нос так нос, подбородок так подбородок, лоб так лоб (не столь сократовский, как у Абрама Абрамовича, но выпуклый, крупный, явно таивший в себе ум, от которого невозможно было укрыться). Уж поверьте мне, психоневрологу.

Словно только что полученные от портного, витринно отутюженные костюмы; неотрывные от них по цветам и оттенкам галстуки; рубашки (ни единой складки под микроскопом не разглядишь!), ненастырно гармонировавшие и с костюмами, и с галстуками; платки, пышно выбивавшиеся из нагрудного кармана…

Так как мама и Даша все на свете умели, они и зашарпанную школьную сцену превратили в театральную, стараясь, чтобы эстетически она соответствовала внешности Афанасьева. Убрав все лишнее, углубили ее. А дома по вечерам «ушивали» и расцвечивали чьи-то пиджаки, брюки и платья, подгоняя их под внешность и характеры «действующих лиц».

– Все, что с «чужого плеча», должно стать своим для плеча персонажей, – напоминал на репетициях Афанасьев.

Сам-то он постоянно ощущал свою одежду своей – и плечами, и грудью, и спиной… То, что было на нем, могло быть только на нем.

Сестра-учительница была похожа на брата, но скульптурность мужского лица к ее лицу не приспособилась: делала его громоздким и вызывающе неженственным. Лишь взгляд у них был один и тот же: откровенный, не боявшийся столкнуться с другими взглядами.

На премьере «Ромео и Джульетты», обставившей школу автомашинами, как бензоколонку, я, сидя позади Игоря на приставном стуле, заметил, что Иван Васильевич тоже как бы исполнял в спектакле ведущую роль: он смотрел на Дашу не менее влюбленно, чем общешкольный сердцеед Гена Матюхин, игравший Ромео.

Это было нашей последней школьной весной.

Гена, который в программках именовался Геннадием, на сцене признавался в любви не Джульетте, а моей сестре Даше. Получил такую возможность… Другой возможности у него не было, потому что на прежние притязания Даша ответила с маминой деликатностью и маминой же решительностью:

– Не обижайся, пожалуйста… Но уволь!

– От чего тебя уволить? – спросил обескураженный Матюхин, привыкший даже «крепости» брать без боя.

– Не от чего, а от кого, – ответила сестра. – От себя!

Таким же радикальным образом она реагировала на домогательства и других поклонников. А если домогательства продолжались, Даша обращалась за помощью к своим братьям, которых Абрам Абрамович не без причины называл «братьями-разбойниками». Сыновья Героя, мы обороняли сестру героически: предупреждениями, угрожающими записками, а то и физической силой, которая иногда оказывалась результативней уговоров и убеждений. Так как Даша умудрилась покорить даже недоступные для лирических чувств сердца хулиганов, живших в нашем дворе, нам пришлось объявить войну и тем влюбленным, что находились на учете в милиции.

Узнав о кровавой – в буквальном смысле – мести, которая по-грозовому низко и душно нависла над нами с Игорем, Даша тоже ощутила себя наследницей отцовского героизма. Увидев из окна, что шайка влюбленных, усевшись на скамье – пока еще не подсудимых, а в центре двора, – играла в карты, Даша помчалась вниз. Она и бегала так, что впору было, разинув рот, заглядеться: легко отрываясь от земли (вот-вот взлетит и исчезнет!). А вернувшись, сообщила маминым, неотразимо грудным меццо-сопрано, в которое можно было персонально влюбиться: