Джон Грин - Многочисленные Катерины Страница 14

– Ох, вокруг сплошные Колины… А что, неплохо: один будет говорить со мной по-французски, а другой – по-французски целовать.

Посмеявшись над собственной шуткой, она сказала:

– Ну ладно, поеду с вами. Мне вовсе не хочется, чтобы Колину оттяпали яйца. Ни тому, ни другому. Но потом все равно отвезете меня в магазин.

Проехав мимо забегаловки, которую Линдси назвала «Taco Hell», хотя никакой вывески там не было, они свернули в переулок и остановились около одноэтажного домишки.

– Сейчас все на работе, – объяснила она. – Но Старнс должен быть дома.

Старнс встретил их у порога. У него не было нижней челюсти, но он все же попытался улыбнуться.

– Как дела? – спросил он, обращаясь к Линдси.

– Я всегда рада тебя видеть, Старнс, – сказала она, обнимая его.

Глаза старика загорелись, и Линдси представила ему своих приятелей.

Заметив, что Колин смотрит на его лицо, Старнс коротко объяснил:

– Рак. – И добавил: – Ну, проходите, проходите.

В доме пахло пылью и необструганными досками. И еще – смутными воспоминаниями, подумал Колин. Совсем как в подвале дома K. XIX.

Этот запах напомнил ему о том времени, когда она его любила (хотелось бы верить в это), и он снова ощутил сильную боль в животе. Он зажмурился и подождал, пока она пройдет. Но боль не проходила.

Начало конца

Катерина XIX еще не была девятнадцатой, когда они в третий раз остались наедине. Хотя все говорило о благоприятном исходе, он не мог решиться спросить ее, не против ли она встречаться с ним, и уж точно не мог наклониться и поцеловать ее. Колину этот шаг всегда давался с трудом. На сей счет у него была своя теория, которая называлась Теорией минимизации возможности отказа (ТМВО).

Наклон корпуса с целью поцеловать кого-либо или просьба об этом чреваты возможностью отказа, поэтому наклоняться или просить должен тот, для кого отказ наименее вероятен. В случае школьных гетеросексуальных отношений такой человек – неизменно девочка. Вдумайтесь: мальчики хотят целовать девочек. Всегда. Не считая Гассана. Редко встретишь придурка, который думал бы: «Ну, сегодня я целоваться с девочками не буду».

О поцелуях нормальный мальчик перестает думать, только если с ним случится что-то совсем уж непредвиденное, например, волосы на голове загорятся. Девочки же, когда дело доходит до поцелуев, непредсказуемы. Иногда они хотят целоваться, иногда – нет. Девочки – неприступные крепости непредсказуемости.

Следовательно, именно девочки всегда должны делать первый шаг, поскольку a) им отказывают гораздо реже, чем мальчикам, и б) в этом случае девочкам не придется целоваться, если они этого не хотят.

К несчастью для Колина, поцелуи не поддавались логике, поэтому, если честно, его теория не работала. Но Колин всегда так долго тянул с первым поцелуем, что ему почти не отказывали.

В ту пятницу он позвонил после школы Катерине XIX и пригласил ее на следующий день попить кофе; она согласилась. Две их первые встречи тоже прошли в этой кофейне и были исполнены такого сексуального напряжения, что от малейшего прикосновения Катерины у Колина бегали мурашки по спине. Он специально клал руки на стол, потому что хотел, чтобы она коснулась их.

Кофейня располагалась в паре миль от дома Катерины и через четыре дома от дома Колина. Она называлась «Кафе Сель Мари», и там подавали лучший кофе в Чикаго, но Колину было все равно, потому что ему кофе не нравился. Точнее, ему нравилась сама идея – бодрящий напиток много веков ассоциировался с интеллектуальными обладателями изысканного вкуса. Но на вкус этот напиток напоминал ему желудочный сок с кофеином.

Однако Колин нашел способ избавиться от неприятного вкуса, добавив в чашку тройную дозу сливок, из-за чего Катерина весь вечер подшучивала над ним. Сама она, разумеется, пила черный кофе. Все Катерины пили кофе без сливок. Вероятно, они ценили в нем то же, что и в расставаниях: горечь.

Несколько часов спустя, когда они выпили четыре чашки кофе на двоих, Катерина захотела посмотреть с ним кино.

– Называется «Семейка Тененбаум». Про семью гениев, – сказала она.

Они сели в электричку и поехали на юго-восток, к Ригливиллю, а потом прошли пять кварталов пешком к двухэтажному дому Катерины. Она отвела его в подвал. Пол сырого подвала с низким потолком (стовосьмидесятипятисантиметровый Колин едва не упирался в него) был устлан вздувшимся линолеумом. Окон не было, а из мебели – только старый диван. На этот диван они и плюхнулись, с головой погрузившись в кино.

Колину фильм понравился, он много смеялся; и ему, конечно, понравилось, что герои фильма, умные дети, со временем превратились в интересных, талантливых взрослых, хотя и с причудами. Когда фильм закончился, они с Катериной еще долго сидели в темноте. Этот подвал был по-настоящему темным местечком, потому что в Чикаго везде и всюду проникал серо-оранжевый свет.

– Саундтрек классный, – сказала Катерина. – Песни супер.

– Ага, – кивнул Колин. – И герои ничего так, даже этот жуткий папаша.

– Да, – согласилась Катерина.

В темноте он видел только ее светлые волосы и контур лица.

Через тридцать минут после начала фильма он взял Катерину за руку. Рука вспотела, но ему нравилось так сидеть.

– Этот папаша, конечно, эгоист, но с кем не бывает, – продолжила Катерина.

– Ага.

– Теперь-то я понимаю, что эти вундеркинды собой представляют…

– Это кино, а не жизнь. Например, все вундеркинды в этой картине привлекательные, – сказал он.

– Те вундеркинды, которых я знаю, – тоже, – рассмеялась она.

Колин посмотрел на нее и… нет. Он боялся, что она откажет ему.

– Они в этом фильме все талантливы от рождения. А я – нет. Я с трех лет работал над собой по десять часов в день, – не без гордости сказал он, умолчав, правда, о том, что все это – изучение языков, шлифовку произношения, запоминание фактов, тщательный анализ любого встретившегося ему текста – воспринимал как работу.

– Я понимаю, что ты все на свете знаешь, но какие у тебя есть таланты, кроме знания языков? – вдруг спросила Катерина.

– Ну, я хорошо разбираюсь в шифрах… И в лингвистических трюках вроде анаграмм. Искать анаграммы – мое любимое занятие. Могу подобрать анаграмму для чего угодно.

Он никогда раньше не рассказывал Катеринам об анаграммах. Ему казалось, что это им скучно.

– Для чего угодно?

– Дно – лед, я гогочу, – скороговоркой произнес он, и она засмеялась.

– А Катерина Картер? Слабо?

Ему так хотелось обнять ее и поцеловать в темноте полные, нежные губы. Но… он не был уверен. Сердце колотилось.

– Карета кретина Р. Ой, нет. Картина «Катер Ре»…

Она засмеялась и положила руку ему на колено. У нее были нежные пальцы. Сырой подвал вдруг наполнился ее запахом. От нее пахло фиалками, и он понял, что уже почти пора, но… не мог решиться. Он тянул время. Он хотел еще немного потянуть, потому что поцелуи – это приятно, но предвкушение еще приятнее.

– Как это у тебя получается? – спросила она.

– Практика. Я давно этим занимаюсь. Сначала пытаюсь сложить из букв слово, например, карате – ракета, а потом… Тебе, наверное скучно? – вдруг спросил он, надеясь, что это неправда.

– Вовсе нет.

– А потом пытаюсь составить фразу. Это просто трюк.

– Ладно. Анаграммы – раз. А все-таки другие таланты у тебя есть? – спросила Катерниа, и Колин, собрав в кучку все свое мужество, сказал:

– Ну, еще я неплохо целуюсь.

[девять]

– Устраивайтесь поудобнее. Холлис предупредила, что вы придете взять у меня интервью, – сказал Старнс, и Колин сел на пыльный диван, похожий на тот, на котором он впервые поцеловался с K. XIX. В комнате не было кондиционера, и, положив цифровой диктофон на кофейный столик, Колин почувствовал, как по шее скатилась первая капля пота. День обещался быть длинным и жарким.

– Когда ты приехал в Гатшот? – спросила Линдси.

– Я родился здесь[45] в тысяча девятьсот двадцатом. Родился, вырос, жил здесь, здесь и умру, – сказал старик и подмигнул Линдси.

– Ой, Старнс, не говори так, – покачала головой Линдси. – Что я без тебя буду делать?

– Полагаю, гулять с этим мальчишкой Лайфордом, – ответил Старнс. Развернувшись к ребятам, он добавил: – Я вообще-то невысокого мнения о его папаше.

– Да ты просто ревнуешь, – засмеялась Линдси. – Расскажи нам о фабрике, Старнс. Эти парни там не были.

– Фабрика открылась за три года до моего рождения, а я там работал с четырнадцати годков. Не будь ее, работал бы на ферме, как мой папаша. Тогда мы выпускали все: футболки, носовые платки, банданы – короче, трудились на износ. Но твоя семья всегда к нам хорошо относилась – сначала доктор Динцанфар, а потом Корвилл Уэллс, его зять. Да и этот прохиндей Алекс, который тебе приходится папашей, уж прости, Линдси. Теперь вот Холлис о нас заботится. Я проработал на фабрике шестьдесят лет. Это мировой рекорд. В честь меня даже назвали комнату отдыха, вот как. – Старнс улыбнулся верхней губой.