Дело привидений "Титаника" - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 14

class="p1">Когда начались сборы в необычайную дорогу, то они представились мне только незначительным признаком того общего, огромного движения, частью того движения. Все сновали туда-сюда, а я ходила какая-то сонная мимо разных предметов, которые перескакивали с места на место. Помню, что мама, глядя на меня, то и дело начинала раздражаться.

Всю дорогу — и поезда, и автомобили — я помню смутно. Конечно же, я сидела, прильнув к окошкам. Но почему-то все казалось знакомым. Новое в пути не было для меня новым... наверно, из-за главного своего свойства: то есть потому, что все увиденное мною за окошками появлялось издалека, приближалось и снова пропадало. Навсегда. Вот когда я почувствовала весь смысл этого слова: навсегда. «Навсегда» — это только то, что уходит, уносится неумолимым движением. То, что не может остаться с тобою, как бы ты этого ни хотела. Это я поняла в двенадцать лет.

Потом мы переплыли через пролив, и это путешествие на корабле тоже не поразило моего воображения. Вода была серой и скучной. Раньше я бывала в Крыму и знала, что море должно быть красивым и должно шуметь на берегу галькой.

Признаюсь, что даже сам громадный корабль, к которому мы наконец подъехали, не произвел на меня впечатления. Наверно, он был слишком большой, чтобы вместиться в мое воображение. Он был как раз впору папе. Папа весь откинулся назад, снял шляпу. И волосы его как-то разом взлетели от ветра вверх и в стороны. «У-ух ты! — загудел он, как колокол. — Вот это гигант! Всем гигантам гигант. Побольше только целый Питер будет! А, Анюта, как ты считаешь? Или ты Питера не помнишь уже?.. Да тот не плавает. А на этом ты скоро, как царь Нептун, все море-океан увидишь из одного конца в другой».

Там был целый праздник на весь город. Играли оркестры. А у меня как будто были немножко заложены уши.

Мы поднялись на всю высоту той черной, очень ровной стены... Я поначалу не успела рассмотреть нашу каюту. Папа порывался вывести всех скорее на палубу. Потом, когда город вдруг очень медленно поехал, мне так и представилось, что на самом деле мы стоим на месте, а от нас отплывает земля. Меня даже повело. И на мгновение сделалось и дурно, и страшно. Но я успела повиснуть на папиной руке.

А потом... потом началась сказка. Я вдруг почувствовала, будто то неумолимое движение вдруг кончилось, что теперь можно ходить самой куда угодно. И я как будто очнулась.

Мне кажется, что в те дни я была самым отважным ребенком на корабле. Куда я только ни лазила, чего только ни выделывала. Папа позволял мне любое баловство и только улыбался — так широко и так величественно, как умел только он один. Мама поначалу сердилась и тревожилась, говорила «стыдно, Анюта!», но потом смирилась и просила дядю Поля... так я звала его... получше присматривать за мной.

Там было и вправду несметное количество чудес. Пальмы, колонны, статуи, множество чудесных лестниц, окошек. Стюарды казались мне какими-то волшебными, ожившими солдатиками. Наша каюта тоже казалась мне волшебным мирком. Мне представлялось, что мы теперь живем в гостях у заколдованного принца и что в каюте где-то, в каком-то самом чудесном закутке, есть потайная дверца. Если ее найти и тихонько открыть, то можно будет подсмотреть удивительные превращения нашего невидимого хозяина.

Папа тоже стал совсем другим. Он не так, как бывало обычно, ходил, садился, говорил. Он стал очень величественным. Мне очень нравилось, что он такой большой, больше всех, что такой важный, очень похожий на царя морей. Он почти не заводил знакомств, поскольку не знал английского языка. Первым классом плыли американцы, других было совсем мало, а русских — только одна графиня, красивая дама средних лет. Как выяснилось, вдова, любительница путешествий... Так вот мне очень нравилось, как все иностранцы смотрят на папу — с каким-то удивлением и даже страхом. А стоило ему заговорить или засмеяться, как все вокруг прямо-таки с трепетом обращались в его сторону. А больше всего мне нравилось, что один очень важный на корабле человек в форме и фуражке, проходя мимо, всегда первым здоровался с папой. Хотя, напротив, все остальные пассажиры старались первыми поздороваться с этим господином... По крайней мере, мне так чудилось.

А когда мы садились пить кофе в ресторане, который назывался «Парижское кафе», то мне казалось, что на самом деле мы сидим на балконе нашего дома, просто балкон по мановению волшебной палочки принца превратился в очень большую беседку, стоящую даже не посреди сада, а прямо посреди бескрайнего моря.

На второй день плавания папа укладывал меня спать и прошептал мне на ухо, что в Америке нас ждет большой сюрприз и что этот сюрприз — великая тайна. Он не сказал, какой сюрприз, но мне как будто и не хотелось узнать какой, потому что получалось сразу две великих тайны, от которых теперь просто захватывало дух.

Собственно говоря, сказка продолжалась всего два дня... Потом мама стала о чем-то беспокоиться, в ее лице появилась какая-то тревога. Мне показалось, что ее лицо сделалось бледнее. Папа улыбался, но у него между бровями появилась короткая, глубокая морщинка, которой я всегда побаивалась. Дядя Поль вдруг сделался каким-то хмурым и стал меня часто и довольно грубо одергивать, чего он никогда не смел делать. Все они вдруг стали помногу говорить между собой, причем переговаривались почти шепотом, а меня отсылали подальше. Я думала, что они начинают из-за чего-то ссориться, и не понимала, как можно здесь ссориться... но и ссоры вроде никакой не выходило. Еще я помню, у мамы руки сделались холодными и влажными, а у папы — какими-то очень твердыми. На третий и четвертый день они заставляли меня ложиться спать слишком рано, а сами выключали свет и уходили из каюты. Когда я не вытерпела и, без спросу поднявшись, отыскала их в каюте дяди Поля чем-то очень недовольных, они все накричали на меня, прогнали и заперли одну. В ту ночь я заснула вся в слезах... Мне даже не хотелось искать потайную дверцу, хотя можно было заниматься этим вдоволь...

На утро пятого дня путешествия я придумала страшную месть. Весь день я вела себя паинькой, после ужина раззевалась и, пожелав всем спокойной ночи, поцеловала папу... Если б я знала, что целую его в последний раз!

Анна Всеволодовна замолкла на несколько мгновений и заметно побледнела, потом вздохнула, собралась с силами и продолжила свой рассказ:

— Уходя,