Наталия Сухинина - Куда пропали снегири? Страница 15

Наталья и верит... и не верит в то, что достучится. Как человек, привыкший рассчитывать только на себя, она и здесь не очень обольщается. Всё прикидывает, что бы ещё продать, где бы подзаработать.

А Ира растёт и хорошеет. Она прекрасно помнит больничную палату, где жила рядышком с такими же, как она, несчастными мальчиками и девочками. Те­перь она осталась одна. Остальные погибли. Она знает, что живёт только благодаря родителям, их на­стоящему по нашей жизни подвигу. Но есть ещё в больнице мальчик, которому они с мамой потихо­нечку откладывают на чёрный день. Мальчик инфици­рован недавно. Наталья пошла в Сбербанк и хотела оформить на ребёнка взнос. Но, оказалось, столько надо справок, объяснений, даже оправданий. А поче­му вы, если вы ему никто? А почему ему, а не другому? Наталья обозвала всех придурками и ушла. Договори­лась с одной медсестрой, теперь у неё в сейфе для мальчика хранится энная сумма.

Когда она девять лет назад оформляла на Иру опе­кунство, Боже, сколько было подозрений и разборок.

- Вы хотите улучшить жилищные условия за счёт ребёнка, у вас же однокомнатная квартира, - сказала, зло сверкая очками, чиновница из департамента.

- Возьмите девочку вы, у вас трёхкомнатная. Дама утёрлась. Мы не любим не похожих на нас.

Мы подозреваем тех, кто ходит по другим тропинкам и читает другие книги, слушает другую музыку. Но больше нелюбви достаётся людям, совершающим пос­тупки. Им обязательно напомнят насчёт крыши, кото­рая поехала, снисходительно улыбнутся чудачеству. А ведь только у людей, совершающих поступки, нор­мальная, здоровая, естественная жизнь. Поступок-то - это нормально. Боль за другого - это здоровье. Жертвенная любовь - любовь истинная.

-   Мне скоро шестнадцать. Знаете, что я сделаю, когда буду получать паспорт? - спросила меня Ира.

Не дожидаясь ответа, сказала:

-   Я поменяю имя, фамилию, отчество.

Да, Ира, Ирина Михайловна Антонова, не знает ро­дивших её папу с мамой. Говорят, они где-то обрета­ются. Бог им судья. Рядом другие. Наталья и Андрей. Их дом - её дом. Она под надёжным крылом, как цып­лёнок под крылом наседки. Ну как назвать Наталью с Андреем приёмными родителями? Кто кого принял, кто кому приёмный, если в прожитой ими вместе жиз­ни столько уже настрадались и нарадовались вместе. Ирочка была ещё маленькая, когда родители, уложив её спать, собирали посылку бастующим шахтёрам. Вдруг шлёпанье босых ног по полу, и Ирочка, сверкая хитрыми глазками, торжественно внесла в кухню припрятанные где-то до поры две банки сгущёнки, лю­бимое её лакомство. И в сумку их, в сумку, бастующим шахтёрам тоже, наверное, хочется сладенького. А когда в дни путча «скандальная » женщина засоби­ралась на баррикады, Ира ходила рядом, плакала и повторяла:

-   Ну возьми, возьми меня с собой. Я в больнице хо­рошо научилась перевязывать. - И шприц в карман Наталье, новенький, одноразовый шприц.

А теперь скажите, разве не похожа дочка на маму? Да вылитая! Потому и быть ей с шестнадцати лет Ин­ной Андреевной Будиной. Понимаю, почему Будиной, понимаю, почему Андреевной, а вот Инной... Хотя, что же тут не понять? Жизнь с чистого листа. Чтобы ничего не напоминало о прошлом.

В юности Наталья писала стихи. Когда она читала их, я сидела притихшая, потому что была в них удиви­тельная, неброская, некричащая правда. Стихи совсем не походили на автора, они будто вырвались от неё, чтобы скорее зажить своей, независимой от Натальи жизнью. Но так не бывает. Стихи - это сам человек, как бы он ни скрывался, за какую бы крутизну ни прятался. Стихи были о пластилиновых человечках, запуганных, тревожных, готовых в любой момент перевоплотиться хоть в барашка, хоть в примитивную, вытянутую кол­баску. «Не будь пластилиновым...» А как трудно им не быть, как трудно держаться собственным хребтом, собственными силами и собственной волей. Им проще, пластилиновым человечкам. А как трудно непластили­новым. Наталья читала стихи, а я удивлялась сво­ему верхоглядству. Порыв к поступку не есть грех. Грех есть боязнь поступка. Не будь пластилиновым... Нет-нет, она не расслабится, она не станет пластилиновым человечком теперь, если уж раньше им не стала. Скоро лето, опять идёт кругом голова, куда вывезти Иру, как организовать так, чтобы там, где они будут с ней летом, был под рукой холодильник с хорошей морозилкой, где она сможет хранить обязательные для Ирочки препа­раты. И, конечно, где взять денег. А если как-то выкру­тится и добудет, как отщипнуть от них и для того маль­чика, что в больнице.

Она везла меня к метро, лихачка Наталья, легко ла­вируя среди потока машин, дымя сигаретой и реаги­руя на такого же, как она, лихача самым нетерпимым образом и крепким словом. Но вдруг начала опять чи­тать стихи про пластилиновых человечков, сникла, затихла, приготовилась грустить. В ней всё рядом. Всё открыто. Она не умеет лицемерить и приседать в реве­рансе, закрывать глаза, чтобы не видеть чужую боль. Как не умеет щадить себя и рассчитывать на жалость. Но она умеет писать хорошие стихи и любить своих детей. Верно. Глубоко. Жертвенно.

НЕ ПОСЛУШЕСТВУЙ НА ДРУГА СВОЕГО

Труден этот разговор. Конечно, можно бы отго­вориться кругленькими (они всегда наготове) фразами, развести руками в сожалении, что нельзя, мол, объять необъятное. Но тогда зачем и ого­род городить. Лучше уж - без огорода... А труден раз­говор по единственной простой причине: хватит ли честности сказать о том, что болит давней болью под и без того изболевшимся сердцем, хватит ли честности и сил не переметнуться мыслью к чужим грехам. От сво­их собственных, на которые глаза бы мои не глядели.

Перед Великим постом есть замечательное воск­ресенье. Оно именуется православными людьми Прощёным, потому что в этот день мы просим про­щения друг у друга, чтобы назавтра вступить в чистые воды Великого поста отмытыми собствен­ным покаянием. В этот день особенно люблю бывать в храме. Люди преклоняют колена с кротким «прос­ти». «Простите», - попросит и священник свою паст­ву. «Простите», - говорим мы, даже незнакомым незнакомые. Именно в Прощёное воскресенье чита­ются в храме слова Спасителя: «Если вы не простите от сердца прегрешений друг другу, и Отец ваш Не­бесный не простит вам прегрешений ваших». С лёг­ким сердцем мы приходим в свои дома, готовые к подвигам начинающегося поста, к любым духовным испытаниям. А на кухне старенькая мама крутится у плиты, а в спальне под зелёным абажуром устроил­ся в кресле муж, а следом влетает в квартиру разго­рячённый уличными потехами сын. Близкие люди, за долгие годы совместной жизни услышавшие от нас много всякого и отлично знающие, как некрасиво на­ше лицо во гневе. Пришёл час сказать им: «Прости­те». Завтра пост. Сегодня - Прощёное воскресенье. Но только вот ноги упорно не идут к маме в кухню, не находятся слова для мужа, рука не протягивается, чтобы погладить по голове сына.

То, что было так легко и благостно с чужими, со своими превращается в муку мучительную. А почему, собственно? Потому что перед чужими какая уж та­кая наша вина? А перед своими мы виноваты. Мы очень виноваты перед теми, с кем делим крышу, трапе­зу, ложе. Именно потому (виноваты!) сердце гордели­вое противится и ищет лазейку. Помните, в школе? Набычившийся школяр стоит перед любопытствую­щим классом, а педагог с ножом к горлу:

- Ну попроси прощения, ну скажи: «Я больше не буду!»

Молчит школяр, упёртый мальчик, стойкий и мол­чаливый, как партизан. И - клич верного друга с зад­ней парты:

- Да скажи. Саш, скажи - не буду, чего боишься-то? Оно бы лучше, конечно, сказать, да и отвязаться от настырной учительницы, а - трудно...

А нам-то как трудно. Взрослым людям, уж во всем, кажется, разобравшимся, знающим, что почём и что откуда. Маета наша от нашей собственной вины. В са­мой глубине души свернулась калачиком наша вечная «оппонентша» - совесть и толкается, толкается, и на­зывает вещи своими именами. А в Девятой заповеди всё правильно и всё не про нас: «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна». Сразу видится комната с голыми стенами и столом. По одну сторону стола человек и по другую человек. Один говорит, другой записывает. Один фиксирует, другой предаёт. Послушествует свидетельства ложна... А нас в той комнате нет. А нас в той комнате никогда не было! Проскочим, значит, заповедь? Не зацепимся за край её своими расхристанными одеждами вечно спешаще­го человека?

Не проскочим. Потому что Господь, создавая чело­века, благословил его словом. А враг рода человечес­кого и здесь не отстал. Великое благо, отличающее нас от остальной созданной Творцом твари, обращает он на погибель человеку. Ложь, празднословие, клевета, навет, осуждение - это всё из дьявольского багажа. (Да и само слово «дьявол» означает «клеветник»). Но ведь празднословие, клевета, навет, осуждение - это ведь и из нашего багажа. У кого неподъёмный сакво­яж, у кого дипломат с секретным замком, у кого туго набитая авоська. Скверный язык наш грешит грехом не каждодневным, нет, ежеминутным. А ведь любим повторять Евангельское: «Не судите, да не судимы бу­дете». А вот задуматься всерьёз боимся. Страшно уви­деть в сердце своём чёрную бездну.