Пол Остер - Измышление одиночества Страница 15

Директор бюро все твердил и твердил мне, как знавал моего отца «в старину», подразумевая близость и дружбу, я уверен, никогда не существовавшие. Когда я диктовал ему, что́ переслать в газеты для некролога, он упреждал мои замечания неверными фактами, спешил меня опередить, дабы доказать, как хорошо они были с моим отцом знакомы. Всякий раз, когда это происходило, я замолкал и поправлял его. На следующий день, когда некролог напечатали, многие эти неверные факты остались.

За три дня до смерти мой отец купил новую машину. Проехал на ней разок, может, два, а когда я вернулся к нему в дом после похорон – увидел ее в гараже, ныне покойную, как некую огромную мертворожденную тварь. Потом в тот день я ушел один в гараж, чтобы немного побыть одному. Сел за руль этой машины, вдохнул ее странную заводскую новизну. На одометре – шестьдесят семь миль. Таков по совпадению и отцовский возраст – шестьдесят семь лет. От краткости стало тошно. Как будто таково расстояние между жизнью и смертью. Крохотная поездка, едва ли дольше, чем до соседнего городка.

Худшее сожаление: мне не дали увидеть его после кончины. По неведению я предполагал, что во время службы гроб будет открыт, а когда оказалось, что нет, исправлять что-либо уже было поздно.

То, что я так и не увидел его мертвым, лишает меня горечи, которую я бы не отверг. Нет, смерть его не стала бы менее реальна, только теперь, когда мне хочется ее увидеть, коснуться ее реальности, я вынужден прибегать к воображению. Помнить тут нечего. Ничего, кроме некой пустоты.

Когда могилу открыли, чтобы опускать в нее гроб, я заметил, что в яме из стенки торчит толстый оранжевый корень. Он меня странным образом успокоил. На краткий миг сам факт смерти уже не скрыть было словами и жестами церемонии. Вот она: без посредников, без прикрас, от нее невозможно отвести взгляд. Моего отца опускали в могилу, и со временем, когда гроб постепенно истлеет, тело его поможет питать тот же корень, что я видел. Более всего прочего, что было сказано или сделано в тот день, это имело для меня какой-то смысл.

Раввин, проводивший службу, был тот же, что руководил моей бармицвой девятнадцатью годами раньше. Когда мы виделись в последний раз, это был моложавый, чисто выбритый человек. Теперь он был стар, с окладистой седой бородой. С моим отцом они знакомы не были, фактически он ничего про отца не знал, и за полчаса до службы я сел с ним и рассказал, что нужно произнести в прощальном слове. Он что-то помечал на обрывках бумаги. Когда ему пришла пора произносить речь, говорил он с большим чувством. Тема – человек, которого он никогда не знал, однако звучало так, словно говорит он от души. Я слышал, как позади меня всхлипывали какие-то женщины. Он следовал тому, что я ему изложил, почти дословно.

Мне вдруг пришло в голову, что я начал писать все это давно, задолго до того, как мой отец умер.

Одну ночь за другой, лежа без сна в постели, глаза открыты во тьму. Невозможность спать, невозможность не думать о том, как он умер. Я потею под одеялом, пытаюсь вообразить, как это – сердечный приступ. Меня прокачивает адреналином, в голове стучит, все мое тело, похоже, сжимается в клочок где-то в грудной клетке. Тяга пережить ту же панику, ту же смертную боль.

А потом, гораздо позже – сны, почти каждую ночь. В одном, который разбудил меня всего несколько часов назад, я узнаю от дочери-подростка отцовой подруги, что она, дочь, забеременела от моего отца. Она такая юная, поэтому договариваемся, что ребенка после родов будем растить мы с женой. Ожидается мальчик. Все знали это наперед.

Равно же правда, быть может, и то, что, завершившись, эта история и дальше будет рассказывать себя, даже когда в ней кончатся все слова.

Благообразный старик, присутствовавший на похоронах, был моим двоюродным дедом, Сэмом Остером, ему под девяносто. Высокий, безволосый, голос пронзительный и скрежещущий. Ни слова о событиях 1919 года, а мне не хватило духу у него выспрашивать. Я заботился о Сэме, когда он был маленький, сказал он. Но и только.

Его спросили, что он будет пить, и старик попросил стакан горячей воды. С лимоном? Нет, спасибо, просто горячей воды.

Опять Бланшо: «Но говорить об этом не в моей власти».

Из дома: документ от округа Сент-Клер в штате Алабама, надлежащим образом извещающий о разводе моих родителей. Подпись внизу: Энн У. Лав[25].

Из дома: наручные часы, несколько свитеров, пиджак, будильник, шесть теннисных ракеток и старый ржавый «Бьюик» едва на ходу. Набор тарелок, журнальный столик, три или четыре лампы. Статуэтка Джонни Уокера из бара – Дэниэлу. Пустой фотоальбом «Это наша жизнь: Остеры».

Поначалу я думал, что меня утешит, если я оставлю эти вещи себе, они мне будут напоминать об отце, и я стану о нем думать, живя себе дальше. Но предметы, похоже, – всего лишь предметы. Я к ним успел привыкнуть, я их уже считаю своими. Время определяю по его часам, ношу его свитеры, езжу в его машине. Но все это – просто иллюзия близости. Эти вещи я уже присвоил. Отец из них исчез, снова стал невидимкой. А они рано или поздно сломаются, развалятся, их придется выбросить. Сомневаюсь, что тогда это будет иметь значение.

«…здесь вновь и вновь повторяется то же самое:…только тот, кто трудится, получает здесь свой хлеб, и только тот, кто познал тревогу, находит покой, и только тот, кто спускается в подземный мир, спасает возлюбленную, и только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака… О том, кто не желает работать, здесь сказано то, что говорилось о девственнице Израиля: “Она рождает ветер”; а тот, кто желает работать, порождает собственного отца» (Кьеркегор)[26].

Третий час ночи. Переполненная пепельница, пустая кофейная чашка и холод ранней весны. Вот перед глазами Дэниэл – лежит наверху, спит у себя в колыбели. Покончить со всем этим.

Интересно, что он разберет в этих страницах, когда повзрослеет и сможет прочесть.

И перед глазами – его милое и свирепое тельце, вот он лежит и спит у себя в колыбели. Хватит уже всего этого.

Книга памяти

– Когда мертвый плачет – это признак того, что он находится на пути к выздоровлению, – торжественно произнес Ворон.

– Я, к великому сожалению, вынужден не согласиться с моим достопочтенным другом и собратом, – возразил Сыч, – ибо, когда мертвый плачет, это, по моему мнению, признак того, что он не желает умирать.

Он выкладывает на стол перед собой чистый листок бумаги и пишет эти слова ручкой. Было. Никогда больше не будет.

Потом, в тот же день он возвращается к себе в комнату. Находит новый листок бумаги и кладет перед собой на стол. Пишет, пока всю страницу не заполняет словами. Потом, когда перечитывает написанное, ему трудно разобрать эти слова. А какие удается понять, похоже, не говорят того, что, как он думал, скажут. Затем он выходит ужинать.

Тем вечером он говорит себе, что назавтра будет другой день. У него в голове принимаются галдеть новые слова, но их он не записывает. Решает называть себя О. Ходит взад-вперед между столом и окном. Включает радио, а затем выключает. Выкуривает сигарету.

Затем пишет. Было. Никогда больше не будет.

Канун Рождества, 1979-й. Жизнь его, казалось, больше не обитает в настоящем. Стоило включить радио и послушать международные новости, и он уже ловил себя на том, что воображает, будто слова описывают то, что случилось давным-давно. Даже стоя в настоящем, он чувствовал, что смотрит в него как бы из будущего, а это настоящее-как-прошедшее время устарело настолько, что даже ужасы сегодняшнего дня, которыми обычно он бы очень возмущался, кажутся ему далекими, словно это голос по радио читает хроники какой-то исчезнувшей цивилизации. Потом, когда ясности прибавится, он станет называть это ощущение «ностальгией по настоящему»[28].

Продолжить подробным описанием классических систем памятования, вместе с графиками, диаграммами, символическими рисунками. Рамон Люй, к примеру, или Роберт Фладд[29], не говоря уж о Джордано Бруно, великом Ноланце, которого сожгли у столба в 1600-м. Места и образы как катализаторы вспоминания других мест и образов – вещей, событий, погребенных артефактов собственной жизни. Мнемоника. Дальше представление Бруно о том, что устройство человеческой мысли соответствует устройству природы. И, следовательно, заключить, что все в каком-то смысле связано со всем остальным.

В то же время, как бы параллельно сказанному выше, краткое изыскание комнаты. Образ, к примеру, человека, одного сидящего в комнате. Как у Паскаля: «Все несчастие людей происходит только от того, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате»[30]. Как во фразе: «В этой комнате он написал “Книгу памяти”».