Даль Орлов - Место явки - стальная комната Страница 15

И будто только вчера прервали беседу.

Каким все-таки тонким, быстро и легко слетающим с основы, как выясняется, оказывается порой то, что долго казалось фундаментальным, неизменным, виделось принципиальным достижением. Да и было таковым! А прошло совсем мало времени и не только готовы отменить это, а даже и осудить!

— Я про русский советский репертуарный театр, про стационары… Очень боюсь… Ведь могут погубить то, что уже начал у нас перенимать весь мир, считая достижением…

Саша даже о том, что тревожит, умел говорить спокойно. Так, наверное, альпинист рассказывает про лавину, которая пятерых накрыла, но двое выбрались. А потом спасатели и тех троих откопали, правда, мертвыми. Но эти говорят, что следующим летом снова пойдут…

— Если вдуматься, — продолжался дальше разговор, — стационарный театр не только отвечает известному нашему духу коллективизма, который был всем любезен при советах. Но ведь он действительно сродни чувству соборности, теперь о ней много говорят, неотъединенности друг от друга особенно в трудную минуту. А что для театра каждая новая премьера? Она и есть та самая трудная минута, которую одолеть надо совокупно. Испытание, проверка на прочность. Антреприза — молодец: распространяется, старается, но почему при этом репертуарные театры надо топить? Чуть ли не стыдимся их…

В таком примерно духе шла беседа, когда в заоконный дождь въехала и остановилась под окном симпатичная иномарка.

— Дочка с мужем, сейчас мебель подвезут, — спокойно объяснил Саша. — Не успели договорить…

— А муж кто?

— Да в порядке. Бизнес какой-то…

В дверях появилась дочь, за нею громоздился молодой человек в хорошем костюме с галстуком.

— Пап, сейчас мы мебель — уносить-приносить…

— Переместиться? — завертел головой Саша, пока не вставая. — Может, туда? — он показал куда-то в перспективу перегородок.

— Да мы оттуда начнем!

На лице приятной молодой женщины прочитывалось неудовольствие — наличие у отца гостя в такой ответственный момент в ее расчеты не входило.

И тут до меня с полной ясностью дошло: а ведь это же та, которую когда-то спасали в роддоме у Белорусского! Пикантность и некая закольцованность сюжета была подчеркнута тем, что стоящая перед нами особа была явно, да что явно — совсем сильно беременна.

Иметь бы талант драматурга Островского, какую драму можно было бы изобразить! «Таланты и поклонники» могли бы отдыхать …

Саша смотрел на меня своими старыми добрыми глазами и в них не было никакого решения, одна потерянность.

— Поехали ко мне, — предложил я, — ты не был, посмотришь, тут рядом.

— Ты же на колесах!..

Пересекли Быковский переезд, дождь кончился, у меня без помех дообщались.

— Не будешь возражать, если твою статью о «Ясной Поляне» вставлю в свой мемуар?

— Буду весьма польщен! — молвил в ответ Свободин.

Найди старику место в своем доме и спи спокойно. Многие хорошо спят и без этого.

Каждый раз теперь после Удельной, приближаясь по узкому шоссе к Быковскому переезду, одна и та же мысль мелькает в голове: а вот здесь, справа, за теми вон зелеными купами жил Свободин.

Мы вольны забывать, но мы не вольны помнить. Помнится само, нас не спрашивая.

Память крутится в десятилетиях, как белье в стиральной машине. Этакий клокочущий сумбур, затеянный ради получения чистоты на выходе.

«На выходе» — совсем уже давний разговор со Свободиным за столиком в ВТО вскоре после заключения договора с министерством на «Ясную Поляну».

Я рассказываю о своеи замысле, и ясно вижу: ему искренне интересно. Он, оказывается, вообще не чужд моей затее, с какой стороны ни посмотри. Сам занимался документальной драмой, за плечами «Народовольцы» в «Современнике», вышли даже отдельной брошюрой. Ему есть, чем поделиться, говоря о принципах подобной работы. Он видел и помнит живого Черткова! Чертков бывал в их доме, когда шла работа над 90-томником, отчим Свободина — Родионов был ответственным секретарем издания. Тогда я впервые об этом узнал. Так что с кем и говорить о замысле пьесы, если не с таким насквозь театральным человеком как Свободин.

Он мечтательно откидывается на спинку стула и медленно говорит:

— Это, знаешь, может здорово получиться!.. Сюжет-то потрясающий… Все что-то слышали, а никто толком не знает. Там — страсти, там бездны. И жанр, знаешь, как можно определить? Мелодрама! Но не просто, а философская мелодрама! Да, именно — философская мелодрама. Такого еще не было…

Мне помогали. Следующий, к кому пошел, был Михаил Шатров.

Робость перед собственным замыслом — штука коварная, мешает идти до конца, словно стреноживает. А ведь тут, как в любви: стесняться — детей не видать. Не доверяешь себе при писаниях — рискуешь вместо полноценно сочиненного дитяти получить уродца.

С первым вариантом «Ясной Поляны» так и случилось.

Предполагаю, что у фундаментальной книги Бориса Мейлаха «Уход и смерть Толстого» ни до, ни после не было более внимательного читателя, чем в моем случае. Другой своей книгой, о чем выше поведано, Мейлах помог мне поступить в университет, теперь он снова оказался кстати. Я проштудировал его объемистое сочинение страница за страницей, подчеркивая и выписывая, и мне открылась грандиозная панорама проблем и всяческих аспектов — политических, философских, этических, личностных и многих других прочих, бывших, по мнению ученого, причинами и движителями толстовского поступка.

Как ими распорядиться, переплавляя в пьесу? Поначалу я промахнулся…

Достаточно погордившись на предыдущих страницах своим своевременно приобретенным опытом театрального драматурга, сейчас должен признать, что его оказалось недостаточно. Я еще не до конца к тому моменту понял, что как бы ни был богат твой опыт, но о нем надо забыть, когда приступаешь к новому проекту. У каждого замысла есть только свое, единственное для него, творческое решение. Именно его надо искать. А опыт как таковой не напрасен, конечно, но всегда относителен. В данном случае материал уже глушил меня, не давал свободно шевельнуться фантазии, иными словами: я знал в целом по теме больше, чем мог освоить как драматург.

Боясь не сообщить зрителям нечто важное, что-то упустить, я ввел в пьесу некиих ведущих, которые должны были со сцены зачитывать документы, сообщать исторические факты, словом, рисовать общую картину России, а на фоне всего того, о чем ведущие докладывают, я был намерен разворачивать собственно яснополянские сцены. Недопонимал я еще тогда, что именно живая драма конкретных людей одна только искусству и интересна. А искусству она интересна потому, что интересна тем, к кому искусство обращено, то есть зрителям.

Создав свой полуфабрикат, я заявился с ним в Ермоловский театр и зачитал вслух в кабинете главного режиссера. Слушателей было немного, но каждый был в этих стенах фигурой весьма значимой: сам Андреев — это понятно, кроме него — директор театра с красивой фамилией Белоозеров, затем самая авторитетная, по-моему, в те времена среди московских коллег завлит Елена Якушкина, и — старик-актер Иван Соловьев. Последний выразительно кривил лицо, будто жевал болгарский перец, чем портил мне как исполнителю все настроение. Почему он вообще здесь оказался было не очень понятно. Скорее всего, как член художественного совета — выразитель мнения коллектива.

С него и начался обмен мнениями. Он сказал, в очередной раз скривившись: «Лучше Бунина о Толстом все равно никто не написал».

— Но у Бунина — очерк. А здесь создается пьеса, тут, по моему, есть, что поддержать, — вступилась за меня Елена Леонидовна Якушкина, знаменитая тем, что дала старт немалому числу молодых драматургов. Ее суждение дорогого стоило.

А лучше всех, пока шло чтение, меня слушал сам Андреев.

Ко времени назначения главным режиссером он уже восемнадцать лет проработал в этом театре актером, поставил несколько спектаклей как режиссер, после знаменитых фильмов «Аттестат зрелости», «Жестокость», «Человек родился» его восторженно узнавали на улицах. Так вот, пока шло чтение лицо молодого советского социального героя жило и светилось. Актер есть актер — может и наигрывал, но зато как симпатично! А поскольку он был насквозь театральным человеком, прочитал уйму пьес, одни отвергая, другие одобряя, то и совет, который он мне тут же дал, был и по-своему вдохновляющим, и безупречно точным в профессиональном смысле. Именно этот его совет, эта своевременно сделанная подсказка открыли мне глаза на свои собственные возможности, избавили от драматургической робости, заставив верить, что я в состоянии сделать больше и лучше, чем то, что принес. С тех пор Владимир Андреев навсегда с благодарностью включен мною в число тех, кто реально помог мне в освоении драматургической профессии..