Фридрих Горенштейн - Место Страница 159

– Кстати, – сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе, – кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое – столовая, которая по вечерам используется как клуб…

– Что значит «анонимный», – спросил журналист, – в каком смысле?

– Ах, это теперь распространилось, – сказала Маша, – дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…

– Вот как, – сказал журналист, – какой же?

– Мифологические основы антисемитизма, – сказала Маша.

– Вот как, – снова повторил журналист, мне показалось – с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойством.

– Искалечил страну Хрущев, – сказала нервно Рита Михайловна.

– Глупая ты, мама, – сказала Маша. – Тебе бы в Охотном Ряду рыбой торговать…

– И это ты говоришь матери при чужом человеке? – сказала не нервно уже, а даже как-то устало Рита Михайловна.

– Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника, – сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.

– Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? – спросила Рита Михайловна.

– Да, мама, – сказала Маша.

– Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…

– Хорошо, мама, – сказала Маша, – я так и сделаю.

Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.

Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но, когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом – очевидно, переодеваться для поездки в город.

– О-хо-хо, – по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.

– А где Коля? – спросил я.

– Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала, – сказала Рита Михайловна.

– У меня все в порядке, – оглядываясь и понизив голос, сказал я.

– Уже? – удивленно и радостно спросила Рита Михайловна. – Говорили с Колей?

– Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать… – И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.

Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.

– Немного по-мальчишечьи, – сказал он наконец.

– Ну и прекрасно, – возразила Рита Михайловна.

– Тише, – сказал журналист.

Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.

– Машину мне не дашь, папа? – спросила она.

– Нет, – сказал журналист, – мне она понадобится.

– Что ж, я на автобусике, – сказала Маша, – если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.

– Мне некогда, – сказал журналист.

– Еще чего не хватало, – добавила Рита Михайловна, – нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.

– Как знаешь, – обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша. – Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. – Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: – Эй, ты, махровый!.. Говнюк черносотенный!.. Голову оторвем!..

Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того как хлопнула калитка.

– Напрасно мы ее отпустили, – сказал журналист, вскакивая, – с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… – Он подошел к калитке, но Маши уже не было. – Какого черта ты с ней ругалась? – грубо и не стесняясь меня крикнул журналист жене. – Выгнала дочь из дому, мать называется!..

– Ради бога, не сейчас, – тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, – наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И это ты виноват… Ты… ты!.. Со своими антисоветскими штучками!.. Со своими евреями! – Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно привыкший да и отвлеченный иным, сказал мне:

– Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, – может, успеете… Скажите: отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…

Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы это ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но, очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее, лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей, с тем чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.

– Маша, – сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. – Маша, – повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. – Маша, – в третий раз, после долгой паузы, повторил я, – за что вы так со мной?.. У меня была такая тяжелая жизнь…

Это было хоть и неожиданно и искренне, но неинтересно и неново. Кажется, в крайних ситуациях у меня уже вырывались подобные восклицания. И действительно, с лица у Маши исчезла растерянность, вызванная моим внезапным появлением, и обозначилась столь опасная для меня язвительная насмешка.

– Ну и что же, – язвительно-злобно сказала Маша, – если вы страдали в жизни, так обязательно должны ненавидеть евреев?..

– Маша, – сказал я, – да о чем вы… Я и сам точно не знаю своего происхождения…

– Не мелите вздор, – строго сказала Маша, – ваша антисемитская группа Щусева зарегистрирована у нас под номером вторым.

– Я давно порвал со Щусевым, – торопливо и горячо заговорил я, ибо заметил, что Маша сделала нетерпеливое движение, собираясь идти далее, – я, собственно, здесь нахожусь, потому что родители ваши хотят через меня повлиять на Колю… Чтобы и его оторвать от этих мерзавцев… Может, этого и не следует говорить, – кажется, ваши родители скрывают от вас, но я уж на свой страх и риск…

– Вот как, – сказала Маша и, мне кажется, более внимательно и спокойно поглядела на меня.

– Поверьте мне, Маша, – торопливо говорил я, стремясь не упустить благоприятный момент, который, кажется, наступал, – ради вас я готов на все…

– Вот как, – повторила Маша. – А почему вы так неприятно наблюдали за мной из кустов… Мне даже страшно стало…

– Да, да, – горячо говорил я, – да, Маша, да!.. Я временами ненавидел… и желал… по-животному… – Кажется, у меня происходило полное нравственное самообнажение, вызванное эмоциональной горячечностью, но, к счастью, как говорится, язык мой не поспевал за мыслями и речь моя состояла из малоинтересных обрывков, ничего особенно постыдного я о себе не выболтал, хоть вполне мог, ибо под взглядом Маши чувствовал приступ полного откровения, как на исповеди.

– Ну ладно, – сказала она как-то по-отцовски, то есть с интонацией журналиста в голосе (у Маши и обороты речи, как я заметил, были отцовские). – Ладно, я вижу, вы чересчур возбуждены… Ладно… А насчет Коли это хорошо… Колю от меня прячут, от моего влияния… А ведь мальчик может совершенно погибнуть… Ведь он оказался в банде и был вовлечен туда собственными родителями.