А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века Страница 16

Войдя в залу Благородного собрания, несмотря на все попечения нежных родителей и мадамов Кузнецкого моста, вы всегда узнаете провинциалок по необыкновенной пестроте наряда, по какой-то принужденности в манерах, по безобразно сшитому фраку или по странному, давно минувших дней мундиру почетного батюшки, который «толпится» около своей дочки, в то время когда она танцует контрдансы с московским студентом.

Московская девушка в Благородном собрании, в маскараде или на балу считает, что она у себя дома; ей знакомо все общество, она развязна и непринужденна, а о своем туалете заботится столько, сколько требует женское кокетство. Но прибывшее дитя Юга смотрит на вечер в Благородном собрании в Москве как на что-то чудное, высокое; об этом вечере она мечтала несколько лет, и вы не поверите, что, спускаясь по ступенькам в залу, она дрожит, колени ее подгибаются. Ей кажется, что все глаза устремлены на нее одну, что всякий угадывает ее мысли, подстерегает каждое движение. Если она мила собой, то еще получает некоторую бодрость, свойственную всем хорошеньким; но если просто незаметная блондинка, с неопределенным цветом глаз и лица, если она чувствует преимущества других нац собою, то очарование ее бывает скоро разрушено. Она видит ясно, как ловкий гвардеец спешит поймать улыбку московской красавицы, которая ему приветливо махнула веером, и как он пробираясь в тесноте, мимо приезжей из провинции, неосторожно мнет ее цветы и гирлянды, купленные иногда с такими упреками расчетливой маменькой.

Но вот гремит на хорах живой вальс: московская львица, легкая как пух, перелетает от одного юноши к другому; то вихрем несется она с ловким гвардейским кирасиром, в огромных ботфортах, то небрежно облокачивается на плечо моло – денького камер-юнкера, у которого весь мундир облит золотом, между тем как к уездной барышне, охорашиваясь, пробирается пехотный офицер или какой-нибудь чиновник в пестром жилете, протягивает руку в широкой и вычищенной хлебом перчатке. Она идет с ним вальсировать, но этот чиновник танцует плохо, не описывая в своем флегматическом вальсе обставленного злыми наблюдателями круга, неловко проводит он по нему только хорду и, не добравшись до места, кончает свой тур, сбитый почти с ног локтем бойкого кавалериста, который в это время пронесся мимо него стрелой.

Уездная девушка постигает преимущество девиц, имеющих большое знакомство от постоянной жизни в городе, от обедов и балов их родителей, видит, как оно убито одними мнимыми преимуществами и возвращается домой, мало довольная собою.

Но как бы то ни было, она видела Благородное собрание, слышала плохую оперу; возвратясь в свой родной уголок, она там будет львицею; там в свою очередь она блеснет перед дочерью исправника и городничего. Эти-то мечты немного убаюкивают ее обиженное самолюбие, придают душе твердость переносить тяжкую участь непримеченной в огромном столичном обществе.

При наступлении Великого поста помещики, окончив маленькие дела свои, побывавшие везде, где только требовали и нужды и любопытство, осмотревши Грановитую палату и большой Ивановский колокол, кондитерскую лавку Люке и магазины Майкова и Доброхотова, посетивши клубы, ученых блох, многие панорамы, диорамы, косморамы; насмотревшись на опыты черной магии, кормленая змия и на разные метаморфозы, которыми Москва постоянно изобилует, они уезжают восвояси, кряхтя от издержек, зевая от пустоты, оставшейся на сердце. Но не всегда эта пустота остается в сердцах их молоденьких дочек, и кто знает, быть может, как часто уездная красавица вертится в постели и тихонько плачет по ночам о том, что она навеки разлучена с хорошеньким студентом или с каким- нибудь армейским поручиком, который танцевал с нею зимой и, рассказывая о трудностях своей службы, межцу прочим, делал глазки и иногда строил удивительные «куры».

Господствующий язык

Господствующей язык в Москве русский; но в высшем обществе говорят по-французски, преимущественно правильным французским языком, а необычайная страсть подражать во всем людям высшего полета, существующая между людьми среднего круга, заставляет их в своем обществе выражаться иногда каким-то странным французским языком. В пышных квартирах московского вельможи и в скромной квартире с перегородской семейного чиновника, живущего в казенном доме; на балу у сенатора и у богача купца, торгующего табаком, на свадьбе у камергера и у армейского поручика в казармах – во всех этих обществах вы услышите нынче французский язык.

Нигде страшная разница разговорного французского языка в московских обществах не проявлялась так резко, как на больших званых обедах и вечерах; как любопытен и какою пищею для злого насмешника служил часто московский юноша, одетый по последней моде, когда он случайно залетит в гостиную аристократа, где образованная, милая дочь хозяина, желая поддержать нового, неведомого никем пришлеца, и спасти от тяжкого невнимания других, закидает его самыми милыми приветствиями, обыкновенными, но умными вопросами, давая ему возможность говорить; а этот пришлец не понял почти ни слова из ее бойкой французской речи и отвечает наудачу; oui да поп или же-не-се-па; а потом, пускаясь понемногу в даль, пойдет объясняться о погоде и о последнем вторнике в Благородном собрании, говоря ошибку на ошибке!

Он в это время тирански-тиранит милую девушку, которая при детской веселости, свойственной ее летам, при иронических взглядах своих приятельниц, должна удерживаться от смеха, видя перед собою существо нелепое, жалкое, желающее быть не тем, что оно есть, говорящее одни пошлые, зазубренные фразы. Словом, в Москве по-французски если не говорят, то по крайней мере сильно порываются говорить актеры и актрисы, лекаря, модистки, гарнизонные офицеры, приказные и квартальные надзиратели; но разговоры их ограничиваются одними еще несвязными периодами, коротенькими вопросами и ответами.

«Однако ж, если распространение французского языка пойдет несколько лет в такой градации, как это делается теперь, то со временем кто-нибудь напишет, что господствующий язык в Москве французский и отчасти русский».

Полиция, пожарная команда

Светлейший градоначальник устройство полиции довел до совершенства, – как сообщает Вистенгоф. Наружная деятельность ее нигде так не проявлялась, как на публичных гульбищах и пожарах.

Увидав полицию на больших гуляниях, казалось, что она рассеяна на них только для парада, потому что заведены строгий порядок и неминуемое взыскание с кучеров за малейшее нарушение распоряжений полиции, обвешавшихся всегда заблаговременно внятными объявлениями; и «от того в Москве экипажное гулянье, разбросанное на нескольких верстах, идет всегда в таком порядке, как будто бы ему делалась репетиция». Все полицейские чиновники вежливы, услужливы; при малейшей в них надобности обывателя спешат немедленно оказывать всякое со своей стороны содействие. Такие качества и послужили причиною, что современная полиция пользуется от жителей тем уважением, «какое свойственно этой большой отрасли внутреннего благосостояния столицы».

Во время пожара пожарная команда, находившаяся в Москве «в удивительном устройстве, поражала современников быстротою своих действий и тем самоотвержением, какое показывают заслуженный начальник и простой солдат». Пожарный с удивительным, свойственным русскому бескорыстием, воспламеняемый примером своих старших, спасает ваше имущество и лезет за вас в огонь, не требуя никакой благодарности; ему одобрительный привет начальника: спасибо братцы! – вознаграждает все опасности. Несмотря на огромное пространство столицы, с первым появлением пожарного сигнала на Московском депо несколько частей, сообразно сделанным распоряжениям, уже находятся на пожаре, как будто они его предвидели. При звоне колокола, употреблявшемся только в случае тревоги, днем ли то или в глубокую полночь, пожарные в совершенной тишине бежали, сохраняя перенумерованный между собою порядок, отворяли конюшни, запрягали не более как в 3 минуты, тем же затверженным порядком лошадей и вихрем неслись на пожар. Ревность каждой части – прежде всех прискакать на место, заслуживала себе похвалу и благодарность всех жителей города Москвы.

Столица роскошно освещалась во время ночи с 1 сентября по 1 апреля не только по большим улицам, но даже по самым малым переулкам, и те из фельетонистов, которые писали нам, что «в Москве нет возможности ездить по ночам за темнотою», писали «совершенную несправедливость».

Цыгане

Если, катаясь по Москве, заехать в Грузины и Садовую, то в маленьких, неопрятных домах можно видеть расположенные таборы цыган. Они среди шумного, образованного города ведут ту же дикую, буйную жизнь степей; обманы лошадьми, гаданья, музыка и песни – вот их занятия.