Байрон Кейти - У радости тысяча имен Страница 17

Если я вижу, например, как мать бьет своего ребенка, я не остаюсь в стороне, позволяя этому происходить, но и не читаю ей нотаций. Ее действия невинны, посколько они исходят из системы убеждений, в которой она не сомневается. Она верит в свои стрессовые мысли — «Ребенок груб», «Он не слушается меня», «Он не должен спорить со мной», «Он не должен так себя вести», «Нужно заставить его быть покорным» — и поэтому вынуждена бить ребенка.

Пребывать в замешательстве очень болезненно. Поэтому, когда я вижу мать (которая есть я), бьющую ребенка (который есть я), моя задача заключается в том, чтобы воздействовать на мать, поскольку она причина проблемы. Я могу подойти к ней и спросить: «Могу ли я помочь?» — или, например, сказать: «Я знаю, как это больно—бить собственного ребенка. Я тоже делала это. Я была на вашем месте. Хотите поговорить об этом? »

Любовь никогда не остается в стороне — она движется со скоростью осознанности. Любовь распространяется и на мать, и на ребенка. Помочь матери разобраться с ее мыслями — значит помочь ребенку. И я знаю, что в конечном счете я делаю это не для них, я делаю это для себя, исходя из моего собственного ощущения того, что является правильным. Неважно то, насколько вы активны. Мой опыт говорит мне, что любые действия становятся более эффективными, если они совершаются в состоянии ясного ума и без всякого плана.

То же самое верно и в отношении разного рода обязательств. Все мои обязательства перед людьми — это обязательства перед самой собой. Мои обязательства — это мое дело: они никак не связаны с другими людьми. Несколько лет назад, когда я была в Кёльне, мой немецкий друг попросил меня приехать к нему в хоспис как можно быстрее, потому что он умирал. Он сказал, что очень хочет, чтобы я держала его за руку и смотрела ему в глаза, пока он умирает. «Конечно, — ответила я. — Я выезжаю прямо сейчас». Хоспис находился в другом городе, примерно в часе езды от Кёльна.

Другой мой немецкий друг предложил подвезти меня. У него были какие-то дела в том городе, и он собирался ими заняться, пока я буду сидеть с умирающим.

Когда мы были уже недалеко от хосписа, он остановил машину и начал спрашивать у прохожих, как проехать к тому месту, в которое он хотел потом попасть, Я напомнила ему, что у меня есть обязательство и нарушать его нельзя. Он проигнорировал мои слова и продолжал спрашивать о нужном ему направлении. Я потрясла его за плечо, посмотрела ему в глаза и очень отчетливо произнесла: «Пожалуйста, заводи машину. Мне нужно как можно скорее попасть в хоспис». Он не обратил на мои слова никакого внимания. Минут через пять он наконец-то выяснил, в каком направлении ему нужно будет ехать, довез меня до хосписа и высадил Я подбежала к главному входу и постучала. Вышли две очень печальные монахини. Я представилась, и они сказали, что я опоздала; Герхард только что умер.

Я подумала: «Боже, я опоздала!» —и одновременно, как отклик на эту мысль, возник вопрос: «Правда ли это?» Я почувствовала теплую внутреннюю улыбку. Если бы я поверила в то, что опоздала, я бы ощутила печаль и разочарование, злилась бы на водителя, злилась бы на себя за то, что доверилась ему, и даже сокрушалась бы из-за того, что разочаровала Герхарда в момент его смерти. Но я всегда уверена в том, что время реальности всегда точнее моего. Я сделала все от меня зависящее и приехала в хоспис как раз тогда, когда должна была приехать, — не слишком рано и не слишком поздно.

Я сказала монахиням, что хочу пройти в комнату Герхарда, и они отвели меня туда. Я села рядом с Гер-хардом. Его глаза были широко открыты, они выглядели удивленными. Я сидела рядом с ним, держала его за руку, и эти безмолвные мгновения были замечательными. Я люблю выполнять свои обязательства.

Познать мужское

и сохранить женское —

значит принять в себя весь мир.

Без истории я не личность, не безликое существо, не мужчина, не женщина. Нет слов, чтобы описать, чем я являюсь. Назвать это ничто будеттак же неверно, как и назвать это чем-то. Кому нужны имена на полпути между рождением и смертью? Мое существо делает то, что делает: ест, спит, готовит, убирает, общается с друзьями, идет своим собственным путем, радуется.

Я люблю свои мысли, но у меня никогда не возникает соблазна поверить им. Мысли подобны ветру, листьям на деревьях, каплям дождя. Они не затрагивают нас, они не принадлежат нам, они просто приходят и уходят. Когда мы относимся к своим мыслям с пониманием, они становятся нашими друзьями. Я люблю мои истории. Мне нравится быть женщиной, даже если я не женщина. Мне нравится то, как легко и непринужденно двигается мое шестидесятитрехлетнее тело. Мне также нравятся все атрибуты женственности — элегантная одежда и ткань, из которой она сшита, серьги, то, как они сверкают и покачиваются, ожерелья, яркие цвета, запах духов, мягкость шампуней и мыла. Я наслаждаюсь мягкостью и гладкостью своей кожи. (Иногда я могу минут десять гладить руку Стивена, прежде чем обнаружу, что это моя рука.) Мне нравится щедрость моей кожи, нравится, как работают мои внутренние органы, я наслаждаюсь элегантностью моих ног. Иногда, поднимая руки, чтобы натянуть на себя свитер, я вижу свою грудь, и радость, которую я при этом испытываю, безмерна. «Как это возможно — создать такое великолепное тело? — думаю я. — Как прекрасно и странно!»

Когда Стивен прикасается ко мне, я испытываю потрясение и удивление, снова и снова. Я не разрушаю волшебство прикосновения мыслью о том, что оно вот-вот закончится. Не пытаюсь объяснить себе происходящее, не задаюсь вопросом, что означают эти прикосновения, — я просто ощущаю их энергию и тепло, внутреннюю силу — с каждой волной чувств. Я открываюсь навстречу любимому, погружаясь в неизведанное, неконтролируемое, бесконечное, невыразимое и бесстрашно отдаюсь все новым и новым волнам ощущений. Каждый отклик, возникающий во мне как реакция на прикосновение, мои собственные прикосновения — это тайна. И когда я думаю, что невозможно быть более открытой, во мне что-то снова открывается, Я не знаю, что это такое, не знаю, к чему я прикасаюсь и что прикасается ко мне. Я только знаю, что это всегда новое и прекрасное, лежащее за пределами всяких объяснений. Я люблю формы тела, его текстуру, мягкость, запахи, естественные движения каждой его части, люблю реакцию другого человека на мои ощущения, его способность принимать. В этом мощном поле энергии тело становится похоже на провод, по которому течет электричество, провод без изоляции. И я никогда не знаю и не задумываюсь о том, где мое тело, а где тело моего мужа, или о том, что происходит в данный момент и что случится затем. Есть только осознание — всегда живое, бодрствующее, естественное, вездесущее, замечающее, фокусирующееся, наблюдающее как за процессом бесконечных изменений, так и за чудом своего собственного существования.

Мир священен. Его невозможно улучшить. Пытаясь его изменить, вы разрушаете его. Обращаясь с ним как с вещью, вы теряете его.

Мир совершенен. Для того, кто исследует свои мысли, это с каждым днем становится все более и более очевидным. Разум меняется, и, как следствие, меняется мир. Ясный разум исцеляет все, что нуждается в исцелении. Он неспособен ввести себя в заблуждение и поверить в необходимость изменений.

Но некоторые люди, принимая идею о совершенстве мира, превращают ее в концепцию и приходят к заключению, что нет никакой необходимости участвовать в политической или социальной деятельности. Это неправильно. Если кто-то подойдет к вам и скажет: «Я страдаю. Помогите мне», разве вы ответите: «Ты уже совершенен —такой, какой есть» — и отвернетесь от него? Наше сердце не может не откликаться, когда человек или животное нуждается в помощи.

Реализация не обладает никакой ценностью, если она не проживается. Ради человека, который страдает, я готова ехать на другой конец света. Безысходное, безнадежное — это непросветленные клетки моего собственного тела. Говоря о мире, я говорю о своем теле; тело мира — мое тело. Разве я позволю себе утонуть в воде, которой не существует? Или погибнуть в мучениях в воображаемой камере пыток? «Боже мой, — думаю я, — кто-то действительно верит в то, что существуют проблемы». Я помню, что когда-то и я так считала. Как я могу отказать человеку, нуждающемуся в моей помощи? Это все равно что сказать «нет» самой себе. Поэтому я говорю «да» и, если могу, спешу на помощь. Это привилегия. Даже больше чем привилегия: это любовь к себе.

Люди совершенны — такие, какие они есть, — как бы сильно они ни страдали. Но они пока что не осознают своего совершенства. Поэтому, когда я встречаю кого-то, кто страдает, я не говорю ему: «О, у тебя нет никакой проблемы, все прекрасно». Это было бы жестоко. Он — часть моего тела, которая страдает. Для него все несовершенно, поскольку он верит в это. Я тоже долгое время жила в камере пыток своего ума. В присутствии человека, который ни в чем не видит проблемы, ваша проблема исчезает.