Неизвестно - Ерёменко Вблизи сильных мира сего Страница 17

Даже когда узнал, что это Горбатов, потеплел ненамного, а почему-то сразу подумал: "Значит, его воспоминания писал кто-то из новомировцев. Сам вряд ли мог". Рад буду ошибиться, но, боюсь, это так. Ведь, когда он вёл вечер, то всё время путал фамилии, обливался потом и являл сплошную жалость человека, взявшегося не за своё дело.

Но главный мой рассказ о Твардовском. Увидел его и разволновался, да так, что, возможно, и неприязнь к Горбатову от этого...

Я встречал Александра Трифоновича более десяти лет назад в Сталинграде, во время строительства Волго-Дона или ГЭС. С тех пор мне казалось, что видел я Твардовского и позже (а это — фото, портреты в газетах и журналах!). И в моём сознании оставался всё тот же живой Твардовский, каким он запомнился в Сталинграде.

Но сегодня он был иным. Это уже старый, почти совершенно седой человек с измученным и, наверное, испитым лицом. Оно у него не стариковское (молодят глаза!), а лицо потрёпанного актёра, с нездоровой полнотой. И только глаза! Они совсем из другой жизни!

В президиум он выходил в толпе, пятым или шестым, вслед за Жуковым. По крайней мере, сел рядом с ним. Сидел молча, испытывая неудобства от слепящих юпитеров. Но ещё большее неудобство, как мне показалось, от пустых стандартно-льстивых слов ораторов.

Вяло и неохотно хлопал, видимо, боясь выделиться среди других. Раза два невольно усмехнулся, когда юбилейный елей перехлёстывал через край. Но всё его существо и особенно глаза (я сидел близко) говорили: "Ну, зачем же так? Зачем столь неискренне? Зачем врать? Ведь противно же?"

Мне кажется, я понимал его, и это рождало во мне тот же протест: "Всё враньё и ложь. Уймитесь! Юбиляр, конечно, сделал большое гражданское дело, вернул героев Брестской крепости. Он хороший человек, и поэтому Твардовский пришёл. Но зачем говорить то, чего нет, зачем призывать в свидетели литературу, зачем обзывать его талантливым писателем, драматургом и прочее... Зачем лгать в глаза?"

Минут 20 — 25 Александр Трифонович сидел в президиуме, борясь с собой, а потом не выдержал. Рядом с ним, ближе к выходу, — заместитель министра культуры Кузнецов, здоровый, быкообразный и крепкий, как свежий пень, детина. Твардовский что-то сказал ему. Тот подобострастно изогнулся и даже вытянул вросшую в плечи шею, но Твардовский попросил пропустить его к выходу.

На лице зама разочарование и начальственное осуждение...

А Твардовский встал и был таков. Я думал, он вышел покурить, а он тут же уехал.

Теперь о Жукове.

Когда он появился в Президиуме, а шёл не в первом ряду, я как-то не сразу понял, что это Жуков, а стал гадать: кто же это с четырьмя звёздами Героя? Покрышкин, Кожедуб? Я никогда не видел Жукова живым, да и не ожидал встретить его в писательской компании. Думаю, и в зале многие испытывали то же, потому что аплодисменты раздались не сразу. А когда они наконец грянули, догадался и я — Жуков!

Перечисляя телеграммы в адрес юбиляра, Горбатов упомянул и имя Жукова, и теперь зал взорвался громовыми аплодисментами, и все встали. Правда, зал поднимался и до этого раза три по другим поводам, но сейчас было видно — люди не забыли своего маршала, о котором многие годы умалчивают официально. Нет, помнят!

Он ещё бодр. У Жукова здоровое и не старое лицо, да и всё в нём ладно скроено и крепко сшито. Держится отменно, победителем. Осанка, выработанная за многие годы ослепительной славы, стала уже его натурой. Голову ставит так, как его рисовали художники, — героически.

Когда сидели рядом Жуков и Твардовский, я неотрывно смотрел то на одного, то на другого. Два совершенно разных человека. Два разных мира...

Вот и всё, что было интересного. Сам юбиляр, Сергей Сергеевич Смирнов, держался хорошо. Ему было трудно. Он то сидел, как подсудимый, на своём почему-то поставленном отдельно от всех кресле, то часто вскакивал, изогнувшись, неловко, как мальчишка, выслушивая юбилейные преувеличения, — его слова. Смущённо кивал головою... Видно, сам-то он понимает, кто он, как писатель. Но ведь и святым кружит головы фимиам.

Но вернусь к тому времени, когда мне уже по роду службы пришлось общаться с главными редакторами литературных журналов, и в том числе с враждующими "Новым миром" и "Октябрём".

Учитывая мою несдержанность, я не раз попадал меж двух огней. Заносчивый и не терпящий замечаний Кочетов сразу хватался за трубку вертушки (этот кремлёвский телефон стоял только у него в единственном "толстом" литературном журнале) и жаловался высокому начальству.

Как-то приглашаю по телефону Кочетова на очередное совещание в отдел, а он заявляет:

— А чего я пойду к вам? Вы же поддерживаете "Новый мир". Вот Твардовского и приглашайте!

Еле сдерживаясь, говорю:

— Мы уже пригласили и его. А то, что вы отказываетесь, я доложу заведующему отделом...

Пауза, шорох в трубке, а потом всё тот же рассерженный голос:

— Я к тому же ещё болею...

— Чего же вы, Всеволод Анисимович, не бережёте себя. На работу пришли. — И уже успокоенно: — Так вычёркивать вас из списков?

— Ладно. Приду, — бурчит Кочетов.

Подобных стычек никогда не происходило с Твардовским. Придавая особую важность совещаниям в ЦК, начальство обязывало нас "звонить лично" главным редакторам.

Александр Трифонович всегда к приглашениям относился спокойно и сдержанно, хотя и знал, что, возможно, в докладе секретаря ЦК или заведующего отделом будет раскритикован и его журнал. Приходил, поднимался на пятый этаж к круглому залу всего за несколько минут до начала, тогда как большинство главных появлялось здесь задолго и оживлённо общались друг с другом. Твардовский же садился в задних рядах (многие занимали места впереди, перед глазами начальства) и молча слушал, ничего никогда не записывая и ни с кем не перешёптываясь.

Я всегда наблюдал за его спокойным и, казалось, непроницаемым лицом, куда он никого не допускал. Выслушав доклад, Александр Трифонович редко задерживался, сразу спускался вниз к выходу. У вешалки, где обычно продолжалось шумное общение главных редакторов и обсуждение итогов совещания, он также уходил от разговоров.

Когда, спустя десять лет я уже сам был в числе этих руководителей печати и приходил сюда же на совещания, то понимал, что большая их польза состоит именно в этих общениях до и после совещания. Здесь узнавались все новости, и подтверждались или опровергались слухи о движении кадров на Верху.

Твардовского всё это не интересовало.

В течение года, а возможно, чуть больше, пока Кириченко не начал изымать из моего кураторства литературные журналы, мне несколько раз доводилось встречаться с Александром Трифоновичем и в ЦК, и в редакции журнала, и всегда я видел и ощущал его спокойно-вежливое отношение.

Помню, первые встречи происходили по задержанным Главлитом публикациям. Вёрстки передавались чаще в отдел культуры. Главными в этих разговорах были работники этого отдела: консультант Саша Галанов или инструктор Миша Грибанов. Я же присутствовал здесь как сторона поддержки "требований Верхов" от отдела пропаганды.

Беседы всегда тяжёлые и мучительные. Обе стороны часто понимали, что добиться компромисса (то есть спасти ту или иную публикацию) нельзя, но каждый отстаивал своё. И всё же последнее слово оставалось за недремлющим оком ЦК.

Задержки выхода журнала на месяц-два стали нормой. Кажется, к маю 1968 года (а может, 69-го?) такая задержка оказалась в три месяца. На первомайские праздники сошлись четыре выходных дня, и мы с Сашей Галановым, забрав всё, что было набрано в гранках на два-три номера в "Новом мире", отправились "на отдых" в один и тот же дачный посёлок, кажется, "Нагорное".

За праздники нам предстояло прочесть не меньше семидесяти печатных листов набора и отобрать материал на один номер.

В гранках были все "непроходимые" романы, повести, рассказы и статьи, которые из месяца в месяц задерживались в Главлите.

Мы перечитали весь перечёркнутый красным и синим карандашом Главлита "запас" "Нового мира" и смогли набрать "проходимого" немногим больше, чем на половину номера.

Когда отправлялись на майский отдых, задание начальства было строгим: "Кровь из носа, а очередной номер выпустить!" "Даже, если его лепить не из чего!"

Последнюю фразу мы уже добавили с Сашей Галановым, когда вышли из кабинетов замзавов наших отделов.

В отделе культуры среди работников низшего звена Галанов был, пожалуй, самый достойный и уважаемый сотрудник, который курировал литературно-художественные издания. Фронтовик, потерявший ногу на войне, относительно смелый и не угодничавший перед высоким начальством, он мог высказывать своё суждение по публикациям, даже если знал, что оно не согласуется с "мнением общественности" (то бишь руководства).

В первый же день после праздников, доложив начальству о нашей "работе", мы пригласили Твардовского в ЦК.

Встреча в отделе культуры. Перебирая гору вёрсток, Саша говорил, почему это (повесть, рассказ, статья) не может пойти в печать. Я кивал или добавлял какую-то реплику, делал замечание, что должно было выражать согласие моего отдела с мнением отдела культуры.