Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке Страница 17

на меня, но мне осталась лира,

так что все твое я восприму.

Этот бог делить не станет мира

на двоих, привержен одному.

Девичье надгробие

Ты в своем стремленьи неуклонном

возвещаешь вечный свой возврат,

деревце на берегу лимонном,

и твои в пылу неугомонном

груди все еще принадлежат

крови бога.

Странник беспокойный,

женщинам дарующий любовь,

сладостный, как мысль твоя, и знойный

высится над юным телом, стройный,

изгибаясь, как девичья бровь.

Жертва

О благоуханная истома!

Жилы превращаются в цветы;

я стройней с тех пор, как мне знакома

все еще неведомая ты.

Лепестки мои былые зыбки,

опадать их заставляет зной,

но зато звезда твоей улыбки

скоро засияет надо мной.

Все, что длится с детских лет часами,

назову тобой пред алтарем,

на котором жертва мы же сами;

он зажжен твоими волосами,

и венец груди твоей на нем.

Дневная песнь Востока

На берегу лежим или в постели?

Ласкает нас не свежесть ли морская?

Твои ли груди птицами взлетели,

восторг мой взлетом этим превышая?

Ночь, диким населенная зверьем,

которое кусалось и рычало,

чужда нам и страшна, но как в своем

смятении, встречая дня начало,

мы новый день, грозящий нам, поймем?

И лучше нам тесней соприкасаться,

как лепестку и трепетной тычинке,

чтоб не погибнуть порознь в поединке

с безмерным и его не опасаться.

Но тело к телу льнет порой напрасно,

найти в объятьях пробуя приют;

их единенье тесное опасно:

нас души наши тоже предают.

Ависага

1. «Ее девичьими руками к ночи…»

Ее девичьими руками к ночи

обвили слуги старческое тело;

как сладостно бы время ни летело,

страшил ее на ложе неохочий.

Когда же раздавался крик совиный,

она, боясь неведомой беды,

лицо по-детски прятала в седины

клубящейся царевой бороды.

И звезды, ей подобные, дрожали;

отягощен был запахами мрак;

ей занавеси тоже угрожали

и содроганьем делали ей знак.

За старца между тем она держалась,

и ей на царском холоде в тиши

едва ли бы так девственно лежалось,

не будь она подобием души.

2. «Был царь воспоминаньями томим…»

Был царь воспоминаньями томим,

днем видел тени прежнего величья

и пса, который был царем любим,

а ночью кровом сводчатым над ним

виднелась Ависага, над морским

безжизненным прибрежьем высь обличья

небесного: грудь звездная девичья.

Он, знавший женщин, только хмурил брови,

как будто старцу сумрачному внове

еще не целовавшие уста.

Не ждал он от зеленой этой ветки,

что освежит она его лета;

он зяб, как пес, чье логово — тщета,

и лишь в крови своей искал последки.

Давид поет перед Саулом

I. «Царь, послушай, как влечет игра…»

Царь, послушай, как влечет игра

струн моих, о чем бы ни гадали

струны, ввергнув нас и звезды в дали,

чтобы мы дождями выпадали,

и в цвету земля была щедра.

Познавал ты девушек в цвету,

ароматом их завороженный,

и меня потом прельщали жены,

и виднелся отрок на посту,

стройный, у дверей настороженный.

Или звук лишился полномочий

Возвращать былое без препон?

Ночи, царь, твои, о эти ночи

и тела, которые охочи

льнуть к тебе, предотвращая сон.

Струны заодно с воспоминаньем.

Но какой дано струне стенаньем

повторить их темный, страстный стон?

II. «Царь, ты прошлых лет не потеряешь…»

Царь, ты прошлых лет не потеряешь,

плохи годы или хороши,

ты моей струне себя вверяешь,

но сойди ты с трона, сокруши

арфу, царь; ты струны изнуряешь.

Арфа, словно дерево в саду,

клонится, увешана плодами,

будущими смутными годами:

их я, как и ты, тревожно жду.

Думаешь ты, царь, когда державу

струн моих я трогаю чуть-чуть,

что мальчишеской рукой октаву

тела я могу во сне спугнуть?

III. «Царь, таишься ты среди затмений…»

Царь, таишься ты среди затмений,

но и ты по-прежнему в сетях

не моих ли прочных песнопений?

Холодно на жизненных путях,

где настиг твой гнев мое сиротство

облаком, в котором наше сходство,

и в укусах наших исступлений

оба друг у друга мы в когтях.

Чувствуешь? Мы движемся недаром,

образуя дух из тел своих;

старый в юном бьется, юный в старом,

а пока мы, царь, кружимся с жаром,

мы почти созвездие двоих.

Собор Иисуса Навина

Плотины рвет поток неудержимый.

В последний раз так Иисус Навин,

исполнен мудрости непостижимой,

могучий поднял глас, прервав старшин.

Смолк смех, который слышался местами.

Рукам, сердцам свой навязав закон,

вещали тридцать битв его устами;

так, всех заставив слушать, начал он.

Противнику грозившие уроном,

почувствовали прежние войска,

как трубы грянули под Ерихоном

и сокрушили стены для броска;

и в них самих был натиск тот ужасный

и потрясенье то же, тот же строй,

и вспомнилось, что тот же голос властный

под