Фридрих Горенштейн - Место Страница 172

Брат и сестра стояли теперь друг против друга, снова, как на даче, крайне похожие, но теперь гнев не объединял, а разъединял их.

– Так идешь, Гоша? – снова повторил Коля, но, глянув на меня, тут же заметил: – Хотя ты ведь влюблен в Машку… И черт с тобой, не буду тебе мешать…

Он бросился в переднюю, ткнулся в дверь, подергал ее, наконец справился с замком и выбежал. Я слышал, как шаги его протарахтели по лестнице и как хлопнула внизу дверь парадного. Я испугался, не обратит ли свой гнев Маша и против меня из-за публичных Колиных слов о моей влюбленности, но она эти Колины замечания опустила, словно не расслышала.

– Извините меня, – сказала Маша, – извините, что я привела сюда брата. Он еще с детства сильно искалечен духовно. Тут и я виновата, но особенно родители, отец.

– Да, – сказал Анненков, – это лишь подтверждает необходимость главную работу развернуть среди юношей.

– Согласно современным психологическим исследованиям, – сказал Виталий, – основа духовного фундамента формируется к трем-четырем годам…

– Ты хочешь сказать, что мы должны проповедовать любовь к евреям младенцам? – сказала Маша. Она была явно угнетена духовно, а значит, раздражена, да и к тому ж, как мне показалось, недолюбливала Виталия.

– Представь себе, – вступилась за своего кавалера Лира, – дети подвергаются дурному воздействию именно в семье и именно с младенчества… Я где-то читала, что, когда во время кишиневского погрома тысяча девятьсот третьего года евреям забивали в голову столярные гвозди, ребята совсем младенческих возрастов были со своими родителями и некоторые даже на руках… Совсем рядом с истязаемыми жертвами.

– Зачем такие древние примеры? – сказал Виталий. – Недавно в моей школе ребята шестого класса выбили из рогатки глаз своему однокласснику-еврею. А власти это дело постарались замять. Вот о чем, я считаю, надо написать листовку.

– Ребята вообще дерутся, – сказала Маша, – особенно в этом возрасте. Так что повод для листовки явно неудачный.

– Я тебя не совсем понимаю, – по-женски непоследовательно возразила Лира, – Саша (этот Саша Иванов, безусловно, их идейный вождь), Саша как раз всегда настаивал на том, чтоб примеры наших листовок были из сегодняшнего дня. (Уж не ревнует ли она Машу к Иванову?) Впрочем, – посмотрев на меня, сказала Лира, – впрочем, об этом не стоит при посторонних.

– Во-первых, этот человек пришел со мной, – сказала Маша (после этих слов у меня сладко заныло сердце), – а во-вторых, ты… вы забываете самую основу нашей деятельности…

– Да-да, Лира, – неожиданно поддержал Виталий Машу, может быть в перепалке между этими двумя женщинами ощутив какое-то противоборство их за Сашу Иванова и потому из ревности приняв сторону противницы своей дамы. – Да, Лира, – продолжал он, – тут уж ты не права… Основа нашей деятельности – полное отсутствие конспирации… Полная легальность… Мы не подпольная организация, а добровольное общество содействия тем статьям конституции, где говорится о расизме и об антисемитизме. Выпускает же Добровольное общество содействия армии свою газету. Так же и мы должны выпускать свою листовку. И никаких тайн.

– Вот и дождались, – сказала Лира. – Саша арестован, да и кто знает, что нас ждет.

– Саше предъявлено обвинение в хулиганстве, – сказала Маша, – обвинение, совершенно общества не касающееся.

– Ваш идеализм меня поражает, – сказала Лира Маше, но при этом демонстративно отвернулась от Виталия. Между ними явно назревало выяснение отношений.

– Чай остынет, ребята, – сказал Анненков и снова улыбнулся.

Началось чаепитие почти что в полном молчании. Вернее, может, и мелькали какие-то незначительные реплики, какие из приличия сопровождают обычно чаепитие в компании, но все они как бы проходили мимо меня, ибо я «вдыхал» Машу, сидящую рядом со мной. Именно вдыхал ее аромат, как бы закусывая им чай, чрезвычайно оттого вкусный и бодрящий. Так в блаженстве прошло минут десять, пока вдруг не раздался звонок в дверь, причем настойчивый и беспрерывный. Так звонят только от возбуждения в радости или в тревоге. Все переглянулись.

– Похоже, Пальчинский, – сказала Лира, – его манера.

«Пальчинский, – подумал я, – это еще кто? Значит, шестой?»

Пальчинский этот, во-первых, чрезвычайно соответствовал своей фамилии, ибо был не то что малого, но, вернее сказать, совсем хрупкого и нежного телосложения. Было ему лет тридцать, не менее, но на лице играл юношеский румянец. Ворвавшись (иначе не скажешь) в комнату, он тут же выпалил, словно боясь, что кто-нибудь похитит у него новость.

– Подтвердилось, – крикнул он, – мне удалось точно установить, что в сороковом году велись переговоры о выдаче гестапо не только немецких коммунистов, но и евреев.

На мгновение наступила тишина. И не то чтоб крайняя новость испугала людей, живущих в атмосфере политических слухов и нашептываний. Всех невольно поразило радостное возбуждение Пальчинского, сообщавшего эту ужасную новость.

– Известие о выдаче Сталиным немецких коммунистов уже фигурировало в западной печати, – сказал Пальчинский, – но насчет евреев – это впервые… Это может создать нашему обществу имени Троицкого международный авторитет…

– Не кричи, – осадил его вдохновение Виталий, – ты-то откуда знаешь?

– Я сам видел списки видных советских евреев, которых должны были передать гестапо в первую очередь… Ну, копию списков, конечно.

– А где же ты их видел? – спросила Лира.

– Видел, – сказал Пальчинский, – вернее, честно говоря, я беседовал с человеком, который их видел… Но он настолько авторитетен и заслуживает доверия, что это как бы я сам видел. Вы ведь знаете, что гестапо организовало всемирную перепись евреев, это знают все. Но то, что они потребовали статистические данные о советских евреях, это мало кому известно. А то, что такие сведения они получили, это никому не известно, и здесь уж мы можем о себе заявить… Это сведения всемирные.

Глаза его блестели, румянец расплылся по всему почти лицу. «Маньяк, – подумал я, – и стремится к всемирности. Настойчив, но, к счастью, неопытен и разболтан, как и я ранее».

– Ну почему же неизвестно? – сказал Виталий. – Я слышал какую-то историю о том, что немецкой разведке удалось похитить статистические данные о советских евреях.

– В том-то и дело, что утечка информации была умышленная! – крикнул Пальчинский. – Да и к тому же речь шла не просто о выдаче информации, но и о физической выдаче для начала видных советских евреев… Михоэлса и так далее… Но помешала война… Человек, занимавшийся этим, потом был расстрелян вместе с Берией… И как бы концы в воду… Но нет, шутишь, – Пальчинский кому-то погрозил пальцем и засмеялся, – такие сведения могут быть тут же опубликованы на первой полосе лондонской «Таймс».

– Мы служим не лондонской «Таймс», а России, – сказал Виталий. – Наша задача – борьба с антисемитизмом легальным, законным путем. Мы не антисоветчики. А от ваших сведений попахивает политическим бандитизмом и идеологической спекуляцией.

– Вот как, – сказал Пальчинский, разом преобразившись, так что лицо его искривилось гримасой и в голосе явилась та самая хрипотца, которая характерна для гневливой мании. – Вот как, – повторил Пальчинский, – ваша деятельность напоминает мне легальный онанизм в психлечебницах, – и он захохотал.

– Пальчинский, – крикнул Виталий, – здесь женщины! Я тебе морду набью!..

– Только попробуй, – разошелся Пальчинский. – А где же наш вождь, этот нестареющий юноша Иванов? (Отсюда я сделал вывод, что Пальчинский, не знавший об аресте Иванова, давно уже не был в организации имени Троицкого либо вообще бывал здесь наскоками. Иванова он явно не любил, претендуя, очевидно, сам на роль лидера.) Вот уж у кого физический недостаток, – продолжал Пальчинский, – хоть в него и влюблена некая особа и, казалось бы, в таком недостатке надобности нет…

– Мерзавец! – крикнула Маша, побледнев.

Я тоже, кажется, сразу побледнел, ибо почувствовал на лбу холодок и почти в забытьи бросился к этому Пальчинскому. Но наткнулся на Анненкова, который встал между нами.

– Не надо, – сказал Анненков, поглядев на меня с какой-то дрожащей (у него дрожали губы) улыбкой. – А вы уходите, – повернулся он к Пальчинскому.

– Ну хорошо же! – крикнул Пальчинский. – Я выхожу из вашей ничтожной организации…

– А вы давно уже из нее исключены, – отозвалась Лира. (Вот почему Маша назвала пятерых, а не шестерых.)

– Ах так! – крикнул Пальчинский и вдруг сделал непристойный жест.

– Он, безусловно, провокатор, – сказал Виталий, когда Пальчинский, после совершения непристойности, ушел (вернее, выбежал в том же почти темпе, что и вбежал), – он провокатор, и к тому же лечится в психбольнице.

По опыту своему я знал, что стандартный скандал, присущий всякому подобному политическому сборищу тех времен, уже прошумел, а следовательно, ничего более здесь не будет и остаток вечера пройдет тоскливо и скучно. (Правда, первоначально здесь произошло столкновение с Колей, но я понимал, что столкновение это случайно и скорей носит личный оттенок, а значит, им дело не ограничится.)