Братья и сестры - Абрамов Федор Александрович Страница 19

В тот же вечер Ваня нагрянул со сватами. Отец Анки, чернявый крепыш, с уважением посмотрел на саженные плечища жениха, на его высокую, колоколом выпирающую грудь и дал понять дочери, что согласен.

— И что ты, батюшко, — взмолилась она слезно, — чтобы я да за такого лешего… Да он, пьяница, в первый же день меня пропьет…

— С этого дня капли в рот не возьму! — глухо сказал Ваня.

— И слышать не хочу! — не унималась Анка. — Да разве я пара ему, батюшко? Лучше уж на свете не жить, чем за такого…

Отец беспомощно развел руками:

— Ну, парень, не взыщи. Люб ты мне, а неволить девку не хочу — одна она у меня.

Ваня, красный от стыда, кинулся из избы, но у порога остановился и, повернувшись к Анке, упрямо бросил:

— Зарубил дерево — все равно срублю! В ту же ночь он исчез из Пекашина. Проходил месяц, другой — Ванину избушку уже и снегом до окон замело, а о самом Ване — ни слуху ни духу.

И вдруг он объявился. Раз весной Анка получила по почте пакет. В пакете была одна газета. Анка, ничего не понимая, развернула ее. С первой страницы «Правды Севера» на нее глянуло знакомое лицо. Она прочитала под портретом: «Лучший сплавщик Усть-Пинежской запани тов. Пряслин».

— Вот еще чем решил купить, — фыркнула Анка и разорвала газету.

Вскоре вернулся и сам Ваня. На пекашинский берег он сошел в новом нарядном костюме, с гармонью. И тут новость, как гром, поразила его: Анка выходит замуж.

Ваня — на Слуду, но там уже все было кончено. Со двора Анкиного отца разъезжались последние гости.

— Эх ты, недотепа… — встретил его подгулявший на свадьбе отец — А еще говорил: «Зарубил дерево — срублю». Пропили Анку — только что увезли в Выдрино. А ведь она тебя, дурака, вспоминала.

Ваня скрипнул зубами, застонал. Со двора выезжал последний тарантас. Он подбежал к тарантасу, выбросил из него обалдевших сватов, вскочил на козлы — и в погоню.

Что произошло дальше, толком не знали: об этом не любили вспоминать ни жених, ни его родня. Но на другой день рано утром Ваня-сила, весь в синяках и ссадинах, в разорванном пиджаке, лихо подкатил к своей избе и осторожно высадил из тарантаса маленькую смуглявую женчонку, голова которой едва доставала ему до подмышек.

— Вот так пара — баран да яра… — подивились Пекашинцы.

…Дружно зажили молодожены. В положенный срок Анка родила сына, потом детишки пошли как грибы.

Ваня души не чаял в своей Анке, баловал как мог. Бывало, возвращаются с домашнего покоса — у Анки на руках годовалый Мишка, — Ваня подхватит обоих на руки да так со смехом и втащит без передышки в крутую пекашинскую гору.

— Сидит… как куколка… — с завистью скажет какая-нибудь баба.

Так с этим безобидным прозвищем и вошла в пекашинский мир жена Вани-силы…

Когда Анна переступила порог избы, ее поразила непривычная тишина. В густых потемках, разрываемых красноватым светом керосинки, — белая, гладко зачесанная голова Лизки, припавшей к столу. Поскрипывает перо.

— Что у нас сегодня тихо? Где ребята?

Лизка вздрогнула. Затем ее невзрачное широкоскулое личико с зелеными глазами разом просияло:

— А я тебя и не учуяла.

Она живехонько вскочила из-за стола и, шелестя босыми ножонками по полу, подбежала к матери.

— Ребята, говорю, спят? — переспросила Анна, прислушиваясь.

— Чего им? Молока натрескались, на печь залезли. А ты что долго? Я ждала-ждала — Семеновна корову подоила.

Анна прошла к печному прилавку, села:

— Ну, слава богу, хоть корову доить не надо.

Она прислонилась спиной к горячей печи, блаженно закрыла глаза.

— Сапоги-то давай снимем. Я валенки с печи достану. Горячие…

Теплые проворные пальцы дочери забегали по лицу, развязывая шаль.

— Погоди, дела еще не деланы. Я хоть минутку так посижу. Вся сегодня замерзла.

— Как не замерзла. Экой сиверко — страсть. У нас Петруха Васиных стекло разбил в классе — я едва высидела. Надежда Михайловна говорит: взыщем. Матерь-то шкуру с Петьки спустит. Из своей рамы вынимать будет аль как… Где нынче стекло-то взять.

По спине Анны горячей волной растекается тепло. Бойкий приглушенный голосок дочери убаюкивает, как мурлыканье.

— Бригадир-то нынче не ругался?

— А чего ему ругаться? — вяло, не открывая глаз, отвечает Анна.

— Люди сказывают, на днях наорал на тебя. Дикарь старый…

Анна недовольно поморщилась:

— Не говори чего не надо, глупая. Разве так можно?

— А что и ругается. Ругатель! Сына убили, и старуха теперь…

— Замолчи!

Анна отклонилась от печи, застегнула фуфайку:

— Где Мишка? Я баню по дороге затопила, хоть воды бы наносил.

— Где? Известно где. Углы у домов считает.

В темном углу у порога, на деревянной кровати, захныкала, заплакала Татьянка.

— У, пропасть, учуяла, — погрозила кулаком Лизка.

— Ладно, давай ее сюда, — сказала Анна, расстегивая ватник.

Девочка, едва оказалась на коленях у матери, жадно, обеими ручонками вцепилась в ее грудь, но вскоре выпустила и заплакала.

— Возьми ее, — сказала устало Анна. — Пойду баню посмотрю.

— Поплачь, поплачь у меня, кислятина, — говорила Лизка, принимая от матери ребенка. — Она готова матерь-то съисть…

К приходу ее из бани изба кипела муравейником. Ну ясно — явился! Мишка, катавшийся с младшими братьями посередине пола, поднялся, присел на табуретку.

— Не стыдно? Мать и в поле, и баню топит. Разве отсохли бы у тебя руки, кабы воды наносил?

— Опять завела… Откуда я знал, что ты баню выдумаешь?

— Срамник бессовестный, — вступилась за мать Лизка, высовываясь с мокрой тряпкой из задосок. — Не зыркай, не зыркай — не больно испугалась. Уже вот папе напишем… Да, мама?

— Ладно, хватит вам. Собирайтесь в баню. Малыши, толкая друг друга, кинулись под порог разбирать одежду и обувку. Поднялся крик, драка: «Это мине». — «Нет, мине». — «Отдай!» На полу, всеми оставленная, заплакала Татьянка.

— А ты что именинником сидишь? Особое приглашение надо?

— Не пойду!.. — проворчал Мишка и отвел глаза в сторону.

— Как не пойдешь? Грязью зарасти хошь? И в тот раз на улице пролетал.

— Не пойду, и все. Пристала…

— Пристала? Ну погоди у меня…

Анна в ярости схватила с вешалки ремень, бросилась на вскочившего Мишку, но в тот момент, когда она занесла ремень, взгляд ее наткнулся на подбородок сына — и рука дрогнула…

Мать перерос!.. Она с изумлением разглядывала стоявшего перед ней длинного, рукастого, какого-то незнакомого ей парня, угрюмо скосившего черные глаза в сторону. Ей пришлось даже немного отвести назад голову, чтобы рассмотреть его лицо. Истовехонький отец! Только глазами да чернявостью в нее…

Неожиданно смутная догадка пришла ей в голову:

— Может, в первый жар хочешь? Пока мы собираемся, успеешь.

Она заметила, как вспыхнули глаза у Мишки.

— Я мигом, я сейчас!

Хлопнули двери, ворота…

Так и есть — матери стыдится.

Лизка, давно уже наблюдавшая эту сцену, во все глаза глядела на мать. Она была уязвлена в самое сердце Как? Он лоботрясничал весь вечер, да ему же и в первый жар!

— Я тоже с ним пойду.

— И я, и я… — всполошились малыши.

Анна не могла сдержать улыбку:

— Не выдумывай, глупая. Пускай один моется.

Усмешка матери окончательно сразила Лизку. Губы ее задрожали, и она расплакалась:

— Ты меня нисколечко не жалеешь. Все Мишка да Мишка, а он ничего не делает. А я пол вымыла… И сегодня Надежда Михайловна говорит: есть ли, говорит, у тебя, Лиза, другое платье? А ты рубаху Мишке сшила…

— Ох, с тобой еще горе, — вздохнула Анна.

— И вовсе не горе, — еще больше расплакалась Лизка. — Я у тебя все глупая да глупая… А люди-то меня все умной называют. И давеча Семеновна корову доила. Коль уж ты, говорит, заботливая, Лиза…

— Да нет же, нет… — Анна притянула к себе девочку, обняла. — Ты у меня умница, самая расхорошая… Вишь, какая мамка — девка пол вымыла, а она и не приметила. А Мишку я нарочно послала раньше всех. Чтобы не мешал. А без тебя я как же управлюсь?