Жан Рэй - Ночь в Пентонвилле Страница 2

— Это был образованный паренек, — сказал Кливенс. — Все поража­лись, как много он знает.

— Его имя было Браун, хотя это он сам так называл себя, — продолжал Смитерсон. — Скорее всего, это было не настоящее его имя. Судьи так и не узнали, кем он был на самом деле.

— Вы помните, что он сказал пастору Пармингтону, сопровождавшему его на протяжении последних дней? — Он сказал ему в свой последний день: «Неужели вы думаете, что на этом все кончается?»

— И он рассмеялся, — мрачно добавил Рок. — Это был жуткий смех, и его повторило эхо в коридоре, по которому его тогда вели.

— Да, он вернулся, — прошептал Кливенс. — Он возвращается каж­дый раз ночью перед очередной казнью. Можно подумать, что он получа­ет приказ, не знаю чей, наверно, каких-то жутких хозяев, встретить тех, кого.

— Хватит! — закричал Смитерсон. — Достаточно об этом! Можно подумать, что такими ночами и люди, и вещи получают удовольствие, когда треплют вам нервы.

Он посмотрел на табло посещаемости и вздохнул с облегчением.

— Я вижу, что в два часа в камере 8а меня заменит надзиратель Сомс.

Так что мне не придется будить его со словами: «Будьте мужественны!» До чего же гнусная обязанность!

Он застал Чаннинга спящим глубоким сном, с легкой улыбкой на при­открытых губах.

— Всего двадцать с небольшим лет! — пробормотал он. — Какая долгая и, думаю, замечательная жизнь ожидала бы этого паренька. Живи и радуйся! А теперь всего через несколько часов ему на лицо набросают лопатой негашеную известь. Боже мой!

Чаннинг что-то невнятно пробормотал во сне, потом тихо рассмеялся.

«Только Господь знает, какой прекрасный сон снится сейчас ему», — подумал Смитерсон.

Он так и не смог задремать в мягком кресле, предоставленном ему дирекцией, чтобы скрасить трагические часы дежурства. Когда его сменил Сомс, он почувствовал невероятное облегчение, покинув камеру Чаннинга.

Тяжелыми шагами он направился в помещение для дежурных, где были расставлены походные койки, надеясь, что сможет хоть немного отдо­хнуть.

Открыв дверь в это довольно уютное помещение, он с трудом сдержал раздраженный возглас.

За столом сидел толстый мужчина, приветствовавший его широкой улыбкой. Перед ним стояла большая дымящаяся чашка с чаем.

— Эй, Смитерсон, как насчет партии в карты? — предложил он, про­тянув вошедшему огромную волосатую лапу.

Рок пожал ему руку и тут же вытер свою о куртку, постаравшись про­делать это незаметно для сидевшего.

— Что так рано сегодня, Дак? — поинтересовался он.

Мужчина засмеялся грубым смехом.

— Прошлый раз, Смитерсон, я едва не опоздал, и мне пришлось выслушать такое! Надеюсь, вы меня понимаете?

Дак, пентонвилльский палач, не в первый раз оказался его карточным партнером, но сегодня Рок с трудом переносил присутствие слуги позорной смерти; перед его глазами стоял образ Хилари Чаннинга, его розовое дет­ское лицо, белая шея, как у юной девушки. Все с большим отвращением он смотрел на мелькавшие перед ним обезьяньи лапы Дака, перемешивающие и раздающие карты.

Одна партия за другой проходили в полном молчании, так как Дак был внимательным игроком и не любил проигрывать. Впрочем, проигрывать ему и не приходилось, поскольку небольшая стопка пенни на столе возле него постепенно росла.

Неожиданно Смитерсон спросил Дака (даже намного позднее он не переставал задавать себе вопрос, зачем это сделал):

— Дак, вы помните Брауна?

На лбу толстяка появились морщины, свидетельствовавшие о напря­женной попытке вспомнить.

— Брауна?.. Если бы мне больше некого было вспоминать. Могу заметить, что эту фамилию носит много людей. Я знал одного парня из конюшни. Но, наверное, вы имеете в виду одного из наших бывших кли­ентов? Надо подумать.

Он отложил карты и громко хлопнул раскрытой ладонью по своей могучей ляжке.

— Да, я помню одного Брауна! Это был мой первый клиент в Пентонвилле после того, как я переехал сюда из Ливерпуля. Высокий африканец, тощий, как жердь. Я давно забыл про этого шельмеца; впрочем, я их всех быстро забываю. Вы ведь не думаете, что я забиваю себе голову их портре­тами? Но почему вы о нем вспомнили?

— Просто так, — ответил Смитерсон; у него слегка дрожали губы. — Наверное, именно потому, что он был здесь вашим первым.

— Я уже девятый год в здешней тюряге, — продолжал Дак, — и жало­ваться мне не приходится, потому что я никогда не оставался без работы. С этим, что намечен на сегодня, у меня будет.

Он занялся подсчетами на своих толстых плоских пальцах.

— Черт возьми, не могу вспомнить. Тридцать, тридцать два. Или тридцать три? Нет! Я вспомнил, Смитерсон! С сегодняшним их будет тридцать пять!

Он облокотился на стол и задумался.

— Тридцать пять. Значит, так. Я начал в Дублине, работы там хва­тало, и я отправил на тот свет сорок клиентов. Потом, в Ливерпуле, у меня их было двадцать пять. Я люблю круглые числа. Послушайте!..

Он уставился на Смитерсона вытаращенными глазами и неожиданно громко расхохотался.

— Надо же, сегодня у меня будет сотый! Подумать только — их наби­рается ровно сотня! Клянусь Юпитером, можно пожалеть, что здесь нет пива или джина, такой результат полагалось бы обмыть!

Его массивное тело сотрясало грубое веселье.

— Сотня! Сегодня будет сотый!.. Просто здорово!.. Надо будет рас­сказать об этом друзьям. Или даже газетчикам! Они опубликуют мою фотографию, и начальство наградит меня премией!..

Неожиданно Дак погрузился в задумчивость, но через минуту к нему вернулось хорошее настроение.

— Послушайте. Я вспомнил одну женщину. Когда я был в Лондоне, то как-то заглянул в Бетнал-грин. Черт возьми, я давно не вспоминал об этом, но почему-то сегодня воспоминания вернулись ко мне. Это была смуглая ведьма с островов, предсказывавшая судьбу.

«Ваша работа — это смерть», — сказала она мне, раскинув карты и изучив линии моей ладони. «Еще бы, старушка! Ты точно угадала!» — ответил я. «Ты дашь смерть ровно сто раз. — сказала она и добавила: — Вернее, сотого раза не будет.» А вот здесь она попала пальцем в небо, старая карга, и я очень скоро докажу это!

Я все равно дал ей шиллинг, но она швырнула его в канаву, крикнув: «Первый заставит тебя лишиться последнего!» Конечно, я ничего не понял. — И Дак добавил задумчивым тоном: — Забавно, Смитерсон, что я со своей короткой памятью вдруг вспомнил такие пустяки из далекого прошлого.

Настенные часы тяжело пробили четыре раза.

— Пойду проверю машину, — заявил Дак. — У меня еще навалом вре­мени, но я теперь сам налаживаю ее с тех пор, как меня заставили платить помощнику. Получается приличная экономия.

Смитерсон попытался уснуть, но безуспешно.

Из помещения для дежурных он слышал стук молотка Дака, проверяв­шего свое устройство в небольшом жутком помещении рядом с дежуркой. Потом раздался скрип рычагов механизма, открывавшего люк.

Пять часов.

Через полчаса нужно будет дать сигнал подъема для охранников; подъем заключенных из-за казни будет позже обычного.

Смитерсона немного удивило отсутствие Дака, обычно быстро справ­лявшегося с проверкой. Он уже решил заглянуть в помещение для казни, когда послышался глухой стук. Он вздрогнул, потому что хорошо знал: так стучал откидываемый люк, за которым следовал отвратительный мягкий удар тела, жизнь которого прервалась.

Ему показалось, что услышанные им звуки не походили на обычный стук люка во время проверки...

В зале для казни было пусто.

Люк был откинут, и натянутая веревка ныряла в темноту, слегка рас­качиваясь медленным и равномерным движением маятника.

Он наклонился над омерзительным провалом.

Там висело. тело Дака.

* * *

Когда Смитерсон отшатнулся с криком ужаса, он увидел перед собой страшные глаза призрака Брауна, прислонившегося к стойке виселицы.

* * *

Благодетельный обморок вывел Смитерсона из числа немногих свиде­телей последовавших затем невероятных событий.

В архивах Пентонвилля нет никаких упоминаний о случившемся, что вполне понятно; но в записях директора выявлено отсутствие полудюжины листов, кем-то вырезанных из ежедневника, тщательно и аккуратно; гово­рят, что они все еще хранятся в архивах Министерства внутренних дел.

Привратник Кливенс был выхвачен из состояния отупения, обычно характерного для конца ночного дежурства, отнюдь не потому, что в тюрь­ме воцарилась абсолютная тишина, но ощущением кошмарного ужаса, едва не вызвавшего у него тошноту.

«Наверное, это сердце, — подумал он. — Еще бы, в моем возрасте.»

Он оглянулся в коридор позади себя и увидел вереницу теней непода­леку от центральной ротонды.

«Проклятье, — подумал он. — Что здесь происходит?»

Позднее Кливенс в своих показаниях особенно настаивал на мертвой тишине, господствовавшей на всем протяжении пережитых им жутких минут, когда он оцепенел, завороженный ужасным зрелищем, лишившим его способности двигаться и говорить.